низким бортиком, зияла гулкая пустота.
Мы заглянули вниз, фиксируя положение тела и чувство опоры под ногами. Крошечные отчетливые люди ползли мышиным стадом: Перова вела экскурсию. Голоса не доносились.
Я успел подумать, что купол должен умножать и посылать звук, как огромный рупор.
Черт толкнул в ребро.
— Моли-итесъ мне-е в хра-аме мое-ом!.. — загудел я вниз как можно внушительнее, словно джинн из сосуда.
Мы отпрянули назад к стене.
— Ты что, охренел, — фырчал Игорь.
— Где ж услышать глас всевышнего, как не в доме его, — прошептал я.
— Между прочим, директор может выгнать.
— Да? Сам будет оргстекло фрезой пилить.
— Если настучат, ему в Смольном могут выговор дать.
— К психиатру, батенька, к психиатру! Коллективное бессознательное.
Напомнить народу о культурной традиции не вредно, успокоили мы себя с достигнутых горних высот.
Оштукатуренный свод над головой вовсе не был серо-голубым, как виделось снизу. Он сиял белизной. Из центра опускалась бесконечная штанга люстры — стальной стержень в руку толщиной.
— Купол не сплошной, — узнали мы.
— Верх сюда отдельно от внутреннего свода. Над ним.
По продолжению наружной лестницы мы взобрались до самого золотого шара, венчающего макушку купола. Креста тогда не было, из шара вздымался небольшой шпиль. Типа елочного навершия.
Пониже чернела битой рамой еще одна дверца, с площадочкой под ней.
— А там что?
В проемы вылетели голуби.
— Вот где они живут!
— Давай пару поймаем.
— В соборе выпустим.
— Они поднимутся к куполу — и исчезнут!
Великовозрастные идиоты. Нечего делать. С одной бутылки портвейна.
Мы составили план. Разделили функции. Я сяду в дверце лицом внутрь, заслонив ее. А Игорь пойдет в глубь межкупольного пространства и шуганет. Они захотят улететь в дверцу, а мимо меня трудно протиснуться. И я двух поймаю.
Там было метра полтора меж кирпичным сводом и жестяной покрышкой. Он ушел, согнувшись, и шуганул!
Грязный пыльный ураган мощным потоком вышиб меня из дверцы!!! Он больно бил крыльями в лицо и царапался когтями! Я зажмурился, дышать было нечем. Выгнувшись спиной наружу, я цеплялся за косяки. И все воняло.
— Эй, ты держись! — закричал Игорь, схватил меня за ноги и втащил внутрь.
Все стихло. Одинокий голубь трепыхался в темной глубине.
— Твою мать… — сказали мы, в ужасе глядя друг на друга. И стали хохотать.
Мы были обгажены с головы до ног. Под огромным куполом у них таилось главгнездо. Тысячи птиц поднялись в воздух, птичий базар, и сбросили на самоубийц удобрительное аммиачное гуано.
Если считать голубей в храме Божьем реинкарнацией Духа Святаго, это была скорая и соразмерная кара за святотатство и узурпацию слов Его в доме Его. Такая несерьезная мысль пришла нам позднее.
Сверху одежду отчасти защитили рабочие черные халаты. Мы сняли их и изнанкой обтерли лица.
— Выкидывай, — швырнул Игорь. — Новые выпишу.
— А голова… — потрогал я, глядя на его рельеф.
Он с омерзением касался себя там и сям.
— Нельзя так идти.
— А как идти?..
Мы спустились на крышу, разорвали злосчастный бархат и полчаса утирались.
— А что это вы какие-то запачканные? — интересовались в экспозиции. — А чем это так… пахнет?..
— Мужской одеколон! «Икар»! Греческий!
— Да?..
Полдня после обеда ушли на мытье, стирку и сушку. В экскурсоводской на выходе Перова курила с девчонками.
— Ой, а у меня такое было!.. Вы не слышали? — повторяла она на бис. — Вот прямо как голос везде зазвучал: «Говорит Бог, и вы все должны мне молиться». У меня половина группы слышала. А половина не слышала… Помните еще, как плачущая икона — плакала тогда?.. Ребята, а вы не слыхали?
— А ты пей с утра больше, — сказал Игорь. — Не то услышишь.
— Что-о?..
— Лучше, конечно, портвейн.
Иван Грозный
Когда в Русском музее я вижу бронзового Ивана Грозного работы Антокольского, меня влечет пошлепать его по шее. Ни с одним царем судьба не сводила меня столь близко, и ни с одной статуей я не был близок так интимно.
Ленинград — город истории и искусства, здесь любое событие имеет культурные корни яркие и ветвистые, как проекция молнии под землей. Вначале Екатерина затащила в постель Понятовского.
Ну да. Молодой красавец-граф был ее бой-френдом. Точнее — одним из фаворитов. Величие императрицы сказывалось и в том, что сексуальные отношения с лучшими мужчинами России направляли их в орбиту государственных свершений. Итого, Понятовский после раздела Польши был посажен начальником ее большей и лучшей части, вошедшей в Россию.
Ему, любимому католику, перешедшая в православие лютеранка Екатерина построила костел. Естественно, костел наименовали Святой Екатерины. При жизни Понятовский там молился, по смерти его там похоронили.
После Второй Мировой войны Советская власть Понятовского выкопала и подарила коммунистическому польскому правительству. В знак дружбы, как кошка дохлую мышку. Получился оскорбительный намек. В Польше Понятовский считался русский прихвостень, царская подстилка и продажная сволочь. Поляки рассыпались в благодарностях, захоронили с почестями и прибавили еще один аргумент к ненависти к России.
Осиротевший костел директор Казанского собора выпросил себе. Под филиал и административные помещения. И мы стали переезжать.
Музейщики — особые люди. Особенно экспозиционеры. Сначала решили переселить в костел статуи. Чтоб они получили свою долю благоустройства. У нас там толпились шеренги статуй. Алебастровые копии Дрезденской галереи. Директор не чаял, как от них избавиться.
— Да ведь побьются при перевозке, Владислав Евгеньевич!..
— Не обязательно. Зато сколько места освободится.
Но две статуи были серьезные. Настоящие. Одна — мраморный Мефистофель в натуральную величину. Голый и белый, он сидел на мраморной же тумбе, обняв тощее колено и вперившись дьявольским ликом в пространство. А вторая — бронзовый Иван Грозный, задумчиво раскинувшийся в кресле типа домашнего трона. Знаменитый Марк Антокольский был скульптор экономически продвинутый и удачные работы тиражировал сериями. И все — авторские, родные, престижные, дорого стоят. Вот две.
