там радушный прием. Хотя меня предупредили о возможных трудностях.
Я достал из портфеля свой сборник, два экземпляра в толстых папках. Их зарегистрировали и мне гарантировали. Ленинградский налет на заезжей фигуре отражался в глазах местных сотрудников блеском злорадствующих трудяг.
...Но был шанс! Ребята были приветливы, а книги там выходили фиговые местных авторов.
...Эдик мне покровительствовал, и отказ пришел быстро. Без всякого мотания нервов.
Я поехал в Минск. А куда же мне еще ехать?
И вошел со всей непринужденностью в издательство «Юнацство», что есть «Юность». И спросил русское отделение, редакцию современной прозы. И представился скучному дуремару, молодому, приветливому и с пломбой заводского ограничителя на лбу.
Как это почему к вам? К нам, а не к вам, ну что вы. Я кончал школу в Могилеве. Я занимался в ЛИТО могилевского пединститута. Я впервые опубликовался в газете «Могилевская правда» (врал я). Меня благословил в литературу сам Алексей Пысин, известный поэт (нагло врал я). Еще в школьные года я печатал стихи в республиканской газете ЦК комсомола Белоруссии «Знамя юности» (я уже почти верил, что говорю правду).
– Вот если бы вы на белорусском писали, – тосковал нестарый дуремар. – У нас не хватает хлопцев, чтоб по-белорусски. В белорусском отделении – там за год спокойно книга выходит. А тут по-русски очередь.
Я понимаю. Я согласен ждать очередь. А куда же мне деваться?
Справочку я сварганил к этому экземпляру – эх! Хоть сейчас на Ленинскую премию – и в гвардию. Откроют, посмотрят – зацепит: проникнутся. Господи, ну неужели не видно, что вам привезли?
...Отказ пришел под благовидным предлогом, что переизбыток рукописей местных авторов. А то кого интересует предлог.
Фигня. Еще была Рига.
В Риге жил Полоцк. Полоцк – это не город, а фамилия. Это он напечатал меня в рижской молодежке. Он там работал. Мы познакомились все на той же последней Конференции. Так что – была от них польза- то!..
Еще в Риге жил дядя. Дядя был известный хирург, профессор и реальный основатель знаменитого Рижского Института травматологии и ортопедии. У него была, как можно догадаться, нетитульная фамилия, и для карьеры пришлось писать диссертации сначала своему начальнику, а потом себе. Он жил один в трехкомнатном кооперативе и вечером после операционного дня расслаблялся поллитром. Операционных дней было четыре в неделю, а в выходные он расслаблялся с утра, чтоб почувствовать отдых.
– Ты не знаешь этих латышей, – сказал дядя. Он охарактеризовал латышей, и земля не перевернулась.
– Что тебе надо в их издательстве?.. – презрительно сказал дядя. – Они же печатают только своих. Они тут все фашисты. Если ты фашист – они не напечатают тебя, потому что по партийному билету они коммунисты. А если ты коммунист – они не напечатают тебя, потому что в душе они остаются фашистами.
Я выразил сомнение. Дядя был экстремист. Он отвоевал первые полтора страшных военных года и был демобилизован по инвалидности. Правая рука у него поднималась как раз до уровня вонзить скальпель и выпить рюмку. Этой правой рукой он показывал матерный жест в адрес всех.
– Я еще удивляюсь, почему ты не уехал, – сказал дядя. – Я говорил с твоими родителями, они ничего не понимают. Я думал, может быть ты умнее. Кто тебе даст в Риге спокойно печататься?
Приближалась Олимпиада-80 в Москве. Говорили, что после нее прикроют все возможности выезда. Оказалось, что дядя собрался валить. Советская власть его достала.
– Я специально купил эту квартиру, чтоб им отдать, когда буду уезжать. Гараж купил, машину поменял на новую. Всё заберите! Ничего больше не хочу. Их же интересует захапать. Тогда отпустят.
Он стал диктовать мне какие-то справки. У него уже развивалась мания преследования, он боялся заполнять бумажки собственноручно на случаи воображаемого следствия и суда. Я перебирал его архив. В сорок втором он был старшим лейтенантом и командиром полковой разведки. Красная Звезда, Отечественная Война и три нашивки за ранения.
– Я тут недавно вставлял новый хер какому-то их великому писателю, – сказал дядя. – Что ты так смотришь? Ты не знал, что мы это делаем? Ну да. В прошлом году я чинил хер самому генералу Епишеву. Это начальник Главпура, ты слышал?
Дядя удлинял и выпрямлял ноги. Он придумал способ, еще учась в мединституте, еще не кончилась война. Собственная раненая рука болела, не работала и донимала. В сорок седьмом он обосновал возможность приживления костного консерванта – фрагмента кости от трупа.
– Где ноги, там и между ними, – сказал дядя. – Я тебе объясню. Берется пластмассовая пластинка. Представь шкурку от банана.
Мы распили литр, и он позвонил в клинику. Заставил вечером перерывать карточки, и ему нашли фамилию знаменитого писателя. Тогда он потребовал телефон.
Мембрана была сильная. Писатель заговорил по-латышски.
– Только по-русски! – рявкнул дядя. И пояснил мне в сторону, не снижая голос: – Я этого не люблю.
Он поставил писателю задачу. После этого я мог уже не беспокоиться о карьере в Риге. Пусть только дядя уедет – меня навестит лесной брат с ломом.
Потом к дяде пришла проститутка, и он попросил меня погулять.
– Она спросила, будешь ли ты тоже, ты слышал? – спросил он, скрывая легкую ревность. – Позвонить, позвать тебе тоже? Ты еще маленький, иди!
...Я пришел в издательство «Лиесма» с похмелья. Знаменитый латышский писатель их проинструктировал. Меня приняли с ледяным радушием. Прочтя приложенную рекомендацию от газеты «Советская молодежь», составленную Полоцком в уклончивых выражениях и подписанную всего лишь завотделом под фамилией главного редактора с палочкой, дама-издатовка благожелательно кивнула.
...Ровно через два месяца, с обстоятельной рецензией, мне вернули мое добро в обоих экземплярах.
Виталий Иванович Бугров заведовал отделом юмора журнала «Урал». «Урал» выходил в Свердловске. В Свердловске было издательство СУКИ. Аббревиатура неформальная, но реальная: оно называлось Средне- Уральское Книжное Издательство. Все пошучивали, но сотрудники иногда злились.
Виталий Иванович любил фантастику. И печатал ее под маркой юмора как мог. А мог мало. Две с половиной странички на рассказик в номер. Но еще там иногда составляли сборники. В которые я-то, разумеется, не попадал.
Виталий Иванович любил командироваться в Ленинград. И дружил с Евгением Павловичем Брандисом. Который любил меня. Но тоже как-то не мог вставить меня в свой сборник. И решил вместо этого вставить меня в чужое издательство. Он был добрый человек.
Брандис позвал меня в гости. В гостях уже сидел Бугров. И Брандис взял у меня из рук две папки со сборником и передал в руки Бугрову. И Бугров, тихо и приятно улыбаясь, сказал, что все знает. Евгений Павлович меня очень любит. А Бугров очень любит его. И его друзей тоже. И отдаст сборник в издательство. И попросит своих друзей там быть внимательнее. И надеется. Хотя не сразу.
Это было серьезно. У меня слезы в горле встали.
Я пришел принарядившись. Я принес три цветика для жены Брандиса. Я надел джинсы. Я надел их в первый раз. Это были вообще мои первые джинсы, не джинсовый я был, из другой корзинки. Это я был вчера у старофиктивной жены чаю пожрать, она после нашего разъезда тоже в центре, естественно, жила, а там пара фарцы, как обычно, и они мне продали джинсы в долг до осени, под заработок и ее гарантии: сами предложили.
Со слезами в горле я сел за стол, взял из рук жены Брандиса Нины Павловны чашку чаю и вылил на
