терзаний.
Она оставалась для него лишь удовлетворением тщеславия и чувственности. Как только он замечал в себе росток любви к ней – он торопливо и старательно затаптывал его: он полагал, что она охладеет к нему в тот самый миг, когда уверится и успокоится в его любви.
Она стояла у вагона – предельно несчастная сейчас, предельно счастливая в те минуты и часы, когда «все было хорошо»: она любила его.
Поезд тронулся. Он лег на верхнюю полку в купе и стал смотреть в потолок.
Он спрашивал себя, любит ли ее, и оказывалось, что он этого не знает, пожалуй нет. Он спрашивал себя, счастлив ли, и на этот вопрос тоже не мог ответить; но, во всяком случае, лучше ему никогда не было и, надо полагать, не будет.
Он остановился на той мысли, что если она приедет к нему (как и будет, видимо), он продолжит «дрессировку» и, пожалуй, женится на ней. И вот тогда можно будет позволить себе временами действительно расслабляться и любить ее. «Но вожжи не опускать?» – заключил он свои размышления, закрыл глаза и стал дремать.
Засыпая, он успел в который раз подумать, какой молодец его умный и опытный друг и какой молодец он сам.
Его друг, его наставник и покровитель, теоретик и донжуан, лежал на нижней полке и задыхался от презрения и ненависти к нему.
6
«Она даже не пришла проводить меня… Я должен был нарваться. Я сам устроил себе это истязание. Не с тобой же мне равняться, ничтожный сопляк, поганая козявка, самодовольный червяк. У, засопел, паразит.
Бедная девочка, дура. Зачем я все это устроил? Впрочем, она счастлива.
Моя была лучше. Надо покантоваться столько, сколько я, чтоб понять, что такое настоящая женщина.
Я проиграл.
Когда я проиграл ее? Наверняка, в тот самый миг, когда раскрылся.
А когда полюбил? Тогда же, наверное.
Она сидела в полумраке, такая милая, доверчивая, беззащитная. И мне не было ни интересно, ни хорошо. Я знал наизусть, что будет дальше, и знал свою власть, и читал все варианты, как в шахматах. И знал, что все будет так, как я захочу, и знал, что будет через полчаса, и утром, и через неделю… и всего этого мне было мало. Ну, одной больше… толку-то.
Она была в моих руках, и я знал, как она будет любить меня, какой станет верной и привязчивой, как будет сносить мою небрежность, будет счастливой и тихо смирившейся… Ну а я-то сам, что я получу – еще одну замену тому, чего у меня нет, еще одну нелюбимую женщину?..
И я захотел быть счастлив – наперекор всему, всем победам и потерям, всей судьбе, наперекор паутине, наросшей на сердце, и неверию в счастье для себя когда-либо: я захотел любить. Потому что ничего не стоило добиться ее любви – но я уже не верил в возможность полюбить самому.
Неужели я это еще могу? Да ведь могу. Вот что во мне тогда поднялось.
И это ощущение – что у меня может быть не женщина, а любимая женщина – понесло меня, как полет в детском сне, как волна в стену, и я уже знал, что сейчас со звоном вмажусь в эту стену, – буду любить, и буду счастлив, и буду живой – а не разочарованный герой юнцов и дам.
И я открыл рот, чтоб сказать ей все – хотя это было еще неправдой, было только предчувствие, сознание возможности всего, – а когда все слова были сказаны, они оказались уже правдой. Почти правдой…
И все те первые дни я раскалывал свою душу, как орех об камни, чтоб освободить то, что в ней было замуровано и забыто. Я выражался, как щенок, и чувствовал себя щенком. Я в изумлении спрашивал себя – неужели я и впрямь это чувствую? И отвечал: вот да – ведь правда.
Как я был счастлив, что люблю. Как радовался ей. Как поражался, что это возможно для меня: любить и быть любимым, не скрывать своих чувств – и получать то же в ответ.
Все у нас было в унисон. Единственный раз в моей жизни. Мы сходили с ума друг по другу – и не скрывали этого, и были счастливы.
Я открывал в ней недостатки – и умилялся им: на черта мне победительница конкурса красоты – а вот эта самая обычная, но моя, и я с ней счастлив, и никакой другой не надо.
„Ты казался волком, – сказала она, – а оказался ручным псом, который несет в зубах свой ошейник и виляет хвостом“. И я радовался, что сумел стать ее ручным псом, безмозглый идиот.
Это такое счастье – быть ручным псом в тех руках, которые любишь и которым веришь.
А потом – потом все пошло как обычно…
Я сорвался с цепи и вываливал на нее все свои чувства – без меры. Ей нечего было желать – я опрометью выполнял и вилял хвостом. Она стала властна надо мной – я сам так захотел: мне ее власть была сладка, а ей – переставала быть интересна.
Для меня происшедшее было невероятным – для нее нет. Я не мог опомниться – она опомнилась первой. Я не хотел опомниться – а она побаивалась меня, побаивалась оказаться от меня в зависимости.
Она стала утверждать свою власть надо мной – и я рьяно помогал ей в этом, ничего не видя и не понимая: я был пьян в дым невероятной взаимностью нашего чувства.
И оказалось, что для меня нет ничего, кроме нее, зато для нее есть весьма много вещей на свете, кроме меня, который все равно никуда не денется.
Вот тут я и задергался. До меня все еще не доходило, что все уже не так, как в первые дни.
„Ты делаешь ошибку за ошибкой“, – заметила она. Бог мой, какие ошибки, я не желал обдумывать ничего, я летел, как через речные пороги, и радовался, что способен на это…
„А вот конец, хоть не трагичный, но досадный: какой-то грек нашел Кассандрову обитель, и начал…“ М- да.
Милая, хорошая, дурочка, что ж ты наделала.
Неужели же невозможно, чтобы – оба, сильно, друг друга, без борьбы, без тактики, без уловок – открыто, счастливо?..»
– Что-то ты кислый какой-то, – приветливо сказал меньшой друг, свешивая выспавшееся лицо с верхней полки.
– А ведь засвечу я тебе сейчас по харе, – сдавленно сказал больший друг. – Вали-ка в другое купе от греха, поменяйся. – И выходит в тамбур.
Там он долго курит, мрачно гоня счастливые воспоминания, которые еще слишком свежи и причиняют слишком много боли. Потом уплывает в иллюзии, что еще случится чудо и все устроится хорошо.
– Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны…
– Слушай, ты старше меня на девять лет… когда-то я подражал тебе… скажи, что же: это неизбежно? не бывает, чтобы – вместе?
– Эк тебя прихватило. Что же – всерьез?
– Похоже… И на старуху бывает проруха.
– Я такой же глупый, как все прочие. Но думается мне, коли уж ты пришел за жисть толковать, что ты не прав… Не прав.
– В чем?
– В том, что когда король Лир отказывается от власти, он не вправе рассчитывать на королевскую жизнь. Благ без обязанностей не бывает. И в любви тоже.
Женщина не может главенствовать в любви. И не хочет. И не должна. И не будет. Ты это знаешь?
– Знаю. Но я не хочу главенства, я хочу, чтоб это было само, естественно, взаимно, друг другу, понимаешь?
– Не нужна корона – катись из дворца в бродяги. Властвовать – это тяжкий труд. К этому тоже надо иметь вкус, силы, способности. Тебе тридцать лет – неужели таких простых вещей не знаешь?
– А тебе сорок – и счастлив ты с этим своим знанием?
– Настолько, насколько это вообще возможно. До тебя не доходит, что ли: женщина рожает детей и
