сложном по необходимости устройстве государственной системы для ста миллионов человек.
Бюрократизация справедливости, теряющей конкретность и приобретающей абстрактность «закона», заворачивает социальный инстинкт в эдакие улитки, где закон и справедливость начинают прямо противоречить друг другу. Тогда социальное напряжение растет и разрушает социум, как вибрация стен рушит здание «вдруг».
По мере роста социума у человека начинается «социальное раздвоение личности». На уровне биологическом — работает инстинкт групповой справедливости. Но. На уровне макросоциальном — работает инстинкт повышения энергопреобразования. Объективно в большом государстве человек больше энергопреобразует. Больше живет, чувствует и делает в течение жизни. Но:
Как в группе инстинкт индивидуального и группового выживания могут противоречить друг другу. — Так в государстве инстинкт группового выживания и инстинкт максимального видового энергопреобразования могут противоречить друг другу.
Социальный инстинкт перерастает групповой и превращается в государственный.
И противоречие индивидуальный — групповой сменяется триадой: индивидуальный — групповой — государственный.
Как человек может разрываться между желанием выжить и желанием спасти группу — так он может разрываться между инстинктивным желанием пользы группы и пользы государства. Трехголовые гидры и драконы — не пустые фантазии, но осмысленные метафоры; и головы могут спорить между собой.
Прикол здесь в том, что индивидуальный биологический инстинкт ясно виден и определим. Государственный социальный инстинкт тоже понятен в основном направлении, хотя ветвления понятны хуже и видны темнее. А групповой инстинкт, где биологический и социальный есть две стороны, две ипостаси одного и того же! — этот групповой выпускается из внимания.
Со структуризацией государства социальный инстинкт отделился от биологического и стал в массе случаев независим от него или даже противоречить ему.
Это просто необходимо выделить в отдельную подглаву, хотя она выходит чуть вбок за рамки перечня форм социального инстинкта.
В пустыне, в тундре, — человек испытывает дефицит общения и рад любому гостю. Накормит, напоит, уложит, даст еды на дорогу и поговорит душевно о жизни; зарежет последнего барана, выставит бутылку, будет считать другом.
В большом городе у человека переизбыток информации, и вся непервостепенная информация отторгается. Нервная система старается ограничить свой стрессовый уровень, а поступление информации — всегда стресс: до некоего уровня полезный, сверх некоего уровня вредный. Таким образом, в большом городе человек знаком с сотнями людей, но видится со многими, даже с родней, нечасто или очень редко; а новых знакомств избегает, соседей по лестнице не знает как зовут.
В деревне же на полтора-два десятка дворов все друг друга знают насквозь, все здороваются, вместе гуляют праздники и т. д. Правда, таких деревень почти не осталось.
Емкость человеческой памяти, объем эмоций, потребность в дружбе, в локте товарища, — она генетически запрограммирована на те самые полета человек в среднем. Это — свои. Кореша. Земляки. Стая. Здесь не обманешь — все как на стекле, опустят в мнении, выгонят. Здесь — должна быть та самая справедливость.
Группа — эволюционный продукт человеческой самоорганизации. Группа в своей численности и своих связях естественна, органична, выгодна, высокоэнергетична.
Группа — ячейка общества. Представьте пчелиные соты из шестиугольных восковых ячеек: вот каждая ячейка — группа.
(Кстати, это отлично понимали немецкие генералы, формируя каждый взвод из одного класса: одноклассники, старые притертые приятели и друзья, не чужие. И Рейхсвер в I Мировую, и Вермахт во Н-ю были самой боеспособной армией мира. Кроме прочих факторов — групповая эффективность не знала равных.)
О ком-чем заботится хороший командир, старшина, директор, хозяин? О своем полке, роте, заводе, школе. Пряников никогда не хватает на всех! Самое лучшее и передовое всегда в дефиците! Необходимо обогнать соперников и конкурентов! И любой ценой экипировать и вооружить свой полк, иначе снимут голову, не слушая объяснений.
А то есть:
Но. Поскольку объединение групп в могучие социумы есть подъем энергетический, культурный, демографический и т. д. — жестокие ребята объединители запрещали группам враждовать и велели мирно сотрудничать — а подчиняться центральной власти.
Культурное воспитание социального единства пытается изгнать групповой инстинкт. Лишает групповой инстинкт легитимности. Загоняет в подсознание. И пытается групповой инстинкт растянуть на огромный социум — так надувают презерватив до размеров аэростата.
Сложная сволочь этот человек.
Дворовая команда пацанов, бандитская шайка, взвод-рота, — вот группы, внутри каждой должна быть жестокая справедливость, но по отношению к чужим допускается черт-те что. Это — в крови.
Гордятся своим кораблем, историей своей части, своей футбольной командой, своей школой. И однако и кроме: своим народом и своей страной.
В социальном плане человек идентифицирует себя минимум в трех планах, основных, базовых: индивидуальном, групповом, национально-государственном. Я крутой, наш (университет, полк, завод, госпиталь) — это что надо, мы — победили в войне.
Источник же парадокса в том, что:
А вот это уже не получается никак. С переменным неуспехом. Как мы уже говорили, произвольно малые отрезки могут давать картину явления, противоположную общей.
А группы в государстве могут складываться в сословия. И естественно возникает справедливость групповая, а далее сословная, а уж про общегосударственную и говорить трудно.
Ужас! —
Послойная. Да еще групповая внутри каждого слоя.
Но.
Как человек хочет дышать, хочет ходить свободно, — он все равно хочет справедливости! Инстинкт, понимаешь.
Два слова о том, что из этого выходит.
Анархисты были совсем не те истерики и кокаинщики в меховых горжетках поверх тельняшек, как изображало их советское кино. Анархисты были люди в идейной своей основе святые. Или почти святые. И не то чтобы были, они и сейчас есть, но кураж уже не тот, и перспективы не те, что на рубеже великого и пикового XX века.
Не будем тревожить великие фигуры Бакунина и Кропоткина, не будем повествовать о Вольной Республике хлеборобов Батьки Махно, не будем углубляться в политэкономию основателя-Прудона с едва ли не самым громким слоганом
XIX века «Собственность есть кража!». История анархизма — одна из самых забойных страниц истории вообще. Места нет… и времени.
Анархисты во главу угла поставили свободу и справедливость. Справедливость как равенство прав, возможностей, статусов. Свободу как возможность самому выбирать свой образ жизни во всех подробностях — соотносясь только с правом других на такую же свободу.
Анархисты ненавидели и отрицали государство. Ненавидели любое принуждение, любую власть одного человека над другим. Ненавидели угнетение человека человеком в любых формах. Любое государство — уже угнетение: закон освящает власть чиновника над гражданином.
