ни одного корабля.
Не упускайте случая делать добро — если это не грозит вам большим ущербом.
Не упускайте случая выпить — ни при каких обстоятельствах.
Ранней пташке — жирный червяк.
Не поддавайтесь на эту приманку.
Я видел человека, который принял поговорку всерьез и встал на рассвете; его укусила лошадь.
Отличная погода. Я болен уже два дня, кажется, свинка.
Свинка, свинка, свинка — сегодня это выяснилось окончательно. Проклятая свинка; ею болеют одни только дети. Теперь я завезу на острова новую болезнь и истреблю туземное население до последнего человека. Так поступали все белые.
Браун стоптал оба сапога с одной стороны — со стороны крена нашего парохода, и с той же стороны ободрал нос. Думаю, он имеет право вчинить иск пароходной компании.
29° северной широты[7]. Сегодня вечером испытал неподдельную радость. Впервые за последние шесть лет увидел сумерки. Ни на островах, ни в Калифорнии, ни в Уошо сумерек не бывает.
Священник (обращаясь к капитану, который клянет матросов, бегущих с корабля на стоянках). Не бранитесь, капитан. Этим ведь не поможешь.
Капитан. Вам легко говорить «не бранитесь», но вот послушайте: наберите команду плыть в рай и попробуйте сделать стоянку в аду на какие-нибудь два с половиной часа, просто взять угля, и будь я проклят, если какой-нибудь сукин сын не останется.
Словили двух альбатросов. Оба одного размера — 7 футов и 1 дюйм[8] в размахе крыла. Крепко привязали одному к ноге деревянную чурку и отпустили летать — низкое издевательство «царя природы» над беззащитными птицами. Когда люди делали свое злое дело, птица глядела на них с укором огромными человечьими глазами.
Плотники, строящие ковчег по заказу Ноя, потешаются над ним, считая его старым выдумщиком.
И вот я дома. Нет, не дома, снова в тюрьме, — чувство огромной свободы исчезло. Город так тесен, так уныл со своими тревогами, трудом, деловыми заботами. Клянусь, мне хочется снова в море!
Человеку никогда не достичь столь головокружительных вершин мудрости, чтобы его нельзя было провести за нос.
Ровная морская гладь, — нет, не ровная, чуть зыблемая тихим бризом; ветер совсем теплый; отвесно торчащие реи, сияет луна, корабль мирно скользит вдоль мексиканского побережья[9]; все спят, только я не сплю. Какая великолепная ночь, теплый ласкающий воздух.
Никто не доставлял мне в путешествии по морю такого удовольствия, как капитан Нэд Уэйкмен[10], осанистый, сердечный, веселый, залихватский старый моряк. Он не пьет и не берет в руки карт, бранится, только прикрыв дверь своей капитанской рубки и если нет посторонних; но тогда взрывы его фантастического богохульства вселяют в слушателя восторг и почтение. Что до его рассказов… Но вот капитан Уэйкмен собственной персоной; он отдувается и в поту, потому что мы идем вдоль южного побережья Мексики и становится жарковато. Вот что он говорит:
— Так, значит, о крысах. Как-то, помню, это было в Гонолулу, мы со стариной Джозефом — он был еврей по национальности; позже разбогател в Сан-Франциско, как Крез, — собрались ехать домой пассажирами на новом, с иголочки, бриге; он шел только в третье плавание. Мы уже были на борту, и наши сундуки в трюме. Джозеф решил непременно плыть вместе со мной — даже пропустил из-за этого один рейс, — потому что был непривычен к морским путешествиям и хотел быть в компании с моряком. Бриг наш покачивался посреди буйков на причальном канате, канат был закреплен на пирсе около дров. И вот с брига лезет преогромнейшая крыса — разрази меня бог, никак не меньше кошки! — мчится по канату и — на берег, а за ней другая, третья, четвертая, и все по канату, галопом, впритирку одна за другой, так что и каната под ними не стало видно; форменная процессия на двести ярдов вдоль пирса, что твои муравьи. Тут канаки[11] стали хватать поленья, обломки лавы, коралла и швырять в крыс, чтобы сбить их с каната в воду. Вы думаете, это подействовало? Ничуть, ни малейшей чуточки, клянусь спасением души. Крысы не остановились ни на полсекунды, пока не сошли все до одной с этого новехонького нарядного брига. Тогда я подзываю лодку с канаком; канак подходит, лезет на борт.
Я говорю ему:
— Видишь сундук в трюме?
— Вижу.
— А ну тащи его в лодку и — на берег, и чтобы одним духом!
Джозеф, еврей, говорит:
— Что вы задумали, капитан?
А я отвечаю:
— Что я задумал? Забираю сундук на берег, вот что задумал.
— Забираете сундук на берег? Господи боже, зачем?
— Зачем? — говорю я. — Вы видели этих крыс? Вы видели, что крысы ушли с нашего брига? Он обречен, сэр, он обречен. Никакие молитвы его не спасут. Он не вернется из плавания, сэр. Больше его никто никогда не увидит.
Джозеф говорит канаку:
— Эй, забирай и мой сундук тоже.
И вот бриг ушел без крыс на борту, и больше ни одна душа его никогда не видела. Мы отплыли на старой посудине; она прогнила уже до того, что по палубе нужно было ходить на цыпочках, чтобы не провалиться случаем в трюм, а ночью, когда море забушевало, нам было видно с коек, как брусья обшивки гуляют в своих пазах взад-вперед, — это было форменное решето, сэр, а корабельные крысы — ростом с борзую и такие же тощие, они отгрызли все пуговицы у нас с сюртуков, и их было столько, что однажды, когда на нас налетел шквал и они перебежали все сразу на штирборт [12], корабль потерял управление и чуть не пошел ко дну. Так вот, мы доплыли благополучно, а все потому, что на борту были крысы, можете мне поверить!
