признаваться вслух в постыдных поступках; ты должен рассказывать свою историю самому себе и никому другому; и ты не должен называть себя своим именем, потому что это тоже помешает тебе рассказывать о том, чего ты стыдишься.
Эти же темы можно обработать и по другому, еще лучшему плану, но это будет гораздо труднее и потребует, пожалуй, очень опытного пера: можно рассказать историю жалкого труса, который не сознает, что он трус; рассказать историю неудачника, который остается в блаженном неведении того, что он неудачник, и не подозревает, что читатель считает его неудачником. В этом случае названия, которые я предложил, не годятся. Сам бы я выбрал второй план. Я ограничился бы моим личным опытом (придумать что-нибудь значило бы все испортить), и я бы давал настоящие имена и названия местностей и описывал бы характер героя и его поступки без всякой пощады и, только закончив книгу, заменил бы эти имена и названия вымышленными. Если пользоваться вымышленными именами и названиями во время работы над книгой, это всегда очень сбивает и путает.
Главная прелесть мемуаров Казановы (они не издавались на английском языке) заключается в полной откровенности, с какою он смакует каждую подробность, рассказывает о себе самые грязные, гнусные и постыдные вещи, даже не подозревая их истинной сущности и считая, что они вызовут восхищение и одобрение читателей. То же должен проделать и твой трус. Твои трус должен быть, не сознавая этого, самым подлым и гнусным образчиком человеческой породы, но он должен иногда вставлять несколько слов, осуждающих безнравственность пли безбожие, чтобы читатель рассердился.
Руссо признается, что он занимался рукоблудием, воровал, лгал, подло предавал друзей и был склонен к мужеложеству. Но, рассказывая, он вполне сознает всю постыдность того, о чем идет речь, а твой трус и твой неудачник должны пребывать в счастливом неведении.
Возьмись-ка за одну из этих книг и пришли мне первую главу для замечаний и поправок. Имей в виду, что тебе почти наверняка придется несколько раз рвать и переписывать заново первые главы, пока ты не найдешь верного тона. Потому что человек, который в твоем возрасте пускает в ход такие обороты, как: «Похоже, вроде он хочет вернуться домой» и «Может, тебе лучше одеть сюртук?», совершенно явно лишен необходимого слуха и столь же явно лишен литературных навыков.
Возьмись за одну из этих книг и просто расскажи свою историю самому себе, обнажая до конца все гнусности и ничего не скрывая. Забудь о читателе и обо всем, что может тебе помешать. Если книга будет хорошо написана, на нее будет спрос, а на ту, которую ты пишешь сейчас, в наше время спроса еще нет, так что она может пока подождать.
Кланяйся Молли и всем остальным.
Твой Сэм.
22
У. Д. ГОУЭЛСУ
Хартфорд, 71 марта 1880 г.
Дорогой Гоуэлс,
...повесть доставляет мне такое удовольствие, что мне очень не хочется спешить: жаль дописать и расстаться с нею. Говорил ли я вам когда-нибудь, как она задумана? Действие начинается 27 января 1547 года в 9 часов утра, за семнадцать с половиной часов до смерти Генриха VIII, начинается с того, что принц Уэльский и нищий мальчишка, его сверстник, очень на него похожий (при этом знающий больше раза в полтора, куда более даровитый и наделенный гораздо более живым воображением) меняются одеждой и местами, после чего маленькому законному королю круто приходится среди бродяг и головорезов в глухой части графства Кент, а маленький поддельный король, окруженный роскошью и поклонением, скучает и мается на троне, связанный непривычными строгостями дворцового этикета, — и так продолжается три недели; наконец, 20 февраля, среди великолепия коронации в Вестминстерском аббатстве, туда пробирается оборванец — истинный король, но подлинность свою он не может доказать, пока этого не делает за него король мнимый, вспомнив одну подробность из того, что случилось в первый день; после этого они вновь меняются платьем, и коронация идет новым, законным порядком.
Я стремлюсь передать ощущение крайней суровости тогдашних законов, применив некоторые кары к самому королю и дав ему случай видеть, как закон карает других, — все это объясняет известную мягкость, отличающую царствование Эдуарда VI от правления его предшественников и преемников.
Вы только представьте, я увлек этой детской сказкой даже самую миссис Клеменс. Обычно она строго осуждает мои писания, а если и хвалит, то крайне скупо, — но на сей раз все наоборот. Она обернулась ненасытной вымогательницей, и, как я пи тороплюсь, ей все кажется, что я шипу слишком медленно. А это немалая победа, дорогой сэр!
Вчера вечером, впервые бог весть за сколько времени, мы были в театре, смотрели «Любовь Йорика». Нет слов, чтобы выразить, как это великолепно. Язык так хорош, чувства так прекрасны, интрига так увлекательна, вся пьеса так захватывает, и чарует, и трогает! Но я приложу вырезку из «Карента», там все верно сказано.
А какие хорошие актеры, как правдиво они все играют! Старомодное «ты» ласкало мой слух, ведь это — язык «Принца и нищего». Этим превосходным произведением вы оказали немалую услугу своей родине...
Всегда ваш
Марк.
23
ДЖОЭЛУ ЧАНДЛЕРУ ГАРРИСУ
Элмайра, штат Нью-Йорк, 10 августа 1881 г.
Дорогой мистер Гаррис,
себе вы, пожалуй, еще можете внушить, будто источник жизни в самих сказках, а не в их обрамлении; но не трудитесь понапрасну, убеждая в этом других,— ни одного умного человека, кроме самого себя, вы в эту веру не обратите. В действительности эти сказки — просто груша «аллигатор», которая идет лишь на украшение салата. Дядюшка Римус обрисован преискусно, это такое милое и славное ваше творение; он и мальчик и их отношения друг с другом — это настоящая, отличная литература, они достойны жить сами по себе, и, конечно, это не заслуга сказок. Но хватит — я, кажется, стараюсь убедить создателя таблицы умножения, что дважды два — четыре.
Я много думал вчера и сегодня (полная возможность поразмыслить, так как я лежу в постели с прострелом на нашей маленькой летней ферме, среди молчаливых горных вершин) — и пришел к выводу, что могу вполне уверенно ответить на один ваш вопрос, а именно: выпустите эту книгу подписным изданием. Очень немногие книги, которые относятся к чистой беллетристике, могут разойтись по подписке; но если дядюшка Римус не разойдется, значит, дар пророчества изменил мне. Когда уж книга расходится по подписке, она расходится в количество вдвое, втрое большем, чем при обычной продаже, а доход больше, потому что розничная цена выше.
Вы не спрашивали меня относительно издателя. Если бы вы спросили, я бы порекомендовал вам Осгуда. Осенью его издательство открывает подписку на мою новую книгу...
Приходил доктор и пытался помешать моему рассказу о «Золотой руке», но я все же добрался до конца.
Вслух я, конечно, рассказываю это негритянским говором, иначе нельзя, но я не пытался сделать это на бумаге, — тут вы несравненный мастер, мне так не написать. Просто чудо, как вы и Кейбл умеете передать негритянский и креольский говор. Две важные особенности пропадают в печати: таинственное завывание ветра, то нарастающее, то замирающее, что так легко изобразить голосом; и внушительные паузы, красноречивое молчанье, приглушенный шепот в конце сказки (тут дети обращаются в слух, они сидят раскрыв рот, затаив дыхание, пока внезапное, пугающее: «Она у тебя!» — не заставит их содрогнуться от ужаса).
Старый дядюшка Дэниел, шестидесятилетний раб моего дяди, каждый вечер рассказывал нам, детям, сказки в кухне, у очага (другого света не было), и каждый вечер напоследок мы упрашивали его рассказать
