добавил, что по-настоящему написать такую сцену сможет только тот, кто пережил что-нибудь подобное, что это должно быть написано кровью сердца. Тогда я не знал, что уже очень скоро буду отвечать этому условию. Последнее время я часто вспоминаю об этом. Если бы вы были здесь, мы, наверное, обнялись бы и заплакали, как в вашем сне. Ведь мы и вправду два разбитых корабля, носимые волнами; некоторых наших пассажиров уже нет, а другие разучились улыбаться.
Я не выдержал бы, если бы не работа. Я зарываюсь в нее по уши. И работаю долго — иногда по восемь-девять часов не вставая. И так каждый день, включая воскресенье. Отнюдь не все предназначается для печати — многое меня совершенно не удовлетворяет; 50 000 слов за прошлый год. Это из-за ощущения мертвенности, которое владеет мной со времени смерти Сюзи. Но недавно я занялся новым для меня делом — драматургией, — и оно меня совсем захватило. Не знаю, получится ли у меня пьеса, которую можно будет сыграть, но я все равно напишу их не меньше полдюжины. Боже мой, я даже не подозревал, что это такое интересное занятие. Я напишу двадцать пьес, которые нельзя будет играть! Едва только я по-настоящему втягиваюсь в работу, как прихожу и превосходнейшее расположение духа. Разумеется, во многом эта веселая резвость объясняется тем, что я уже завидел землю, — я имею в виду долги Уэбстера и К*. (Это между нами.) Мы экономили, как могли, урезывая себя во всем, и теперь нет ни одного бесспорного векселя, который мы не могли бы оплатить. Я сделал пометку «между нами» потому, что объявить о моей платежеспособности могут только наши друзья, занимающиеся этим делом в Нью-Йорке, когда и если сочтут нужным. Есть только две претензии, которые я оспариваю и с которыми хотел бы ознакомиться лично, прежде чем выплатить требуемую сумму, — впрочем, не очень большую. Обе вместе составляют всего 12 500 долларов. Надеюсь, вам никогда не придется нести ношу вроде той, которая была взвалена на мои плечи три года назад. Но при всем при том выплата долгов — истинное удовольствие, и мне приходит в голову, что ради него, пожалуй, стоило пережить все это. Миссис Клеменс это доставляет просто наслаждение, а девочки ни разу не пожаловались на необходимость экономить.
Мы все шлем вам и вашим наш сердечный привет.
Марк.
59
У. Д. ГОУЭЛСУ
Калътенлейтгебен под Веной, 16 августа 1808 г.
Дорогой Гоуэлс!
Ваше письмо пришло вчера. Тут я сообразил, что мог бы заранее знать (благодаря телепатии) о его отправке. Ведь недели две назад, когда пришел «Еженедельник», где имеется столь лестное упоминание обо мне, я проникся сильнейшим желанием написать вам; и это письмо потихонечку писалось весь тот день, пока я занимался своей работой. Но на другой день я тоже не смог оторваться от работы — и так далее, и так далее, — и в результате это письмо так и не было написано черным по белому. Но теперь я знаю, что примерно в те же дни вы писали свое письмо, и, следовательно, часть моего побуждения передалась вам через Атлантический океан благодаря телепатии. В 1876 году,— а может быть, в 1875, — я написал повесть в 40 000 слов, озаглавленную «Саймон Уилер», развязка которой строилась на том, что казнь была предотвращена благодаря показаниям, полученным из другого полушария с помощью телепатии. У меня там множество людей, рассеянных по всему земному шару, носили в кармане нечто вроде пуговицы гипнотизера, сделанной из различных металлов, и когда они хотели поговорить друг с другом, они нажимали на нее или делали что-то в том же роде, — я точно не помню, — и связь устанавливалась немедленно. Я не кончил этой повести, хотя и начинал несколько раз переписывать ее по новому плану, потратив на нее в общей сложности 70 ООО слов, а затем отказался от тщетных усилий и бросил ее совсем.
Все предыдущее служит лишь вступлением к следующей мысли: будет время, когда люди действительно научатся говорить друг с другом из самых различных мест земли при помощи телепатии, — и это будет не просто внушение, оно будет облекаться в слова. Перспектива как будто ужасная, но только как будто, ибо на высших ступенях цивилизации всякая чувствительность (я чуть было не написал «чувство») вскоре выматериализуется из людских организмов наряду с уже идущей на убыль «духовностью»; и таким образом, когда будет вызван человек, не желающий беседовать, он, как те визитеры, о которых вы упомянули, «не соблаговолит», после чего его откровенно обругают и отключат.
Есть ли неудача неприятнее той, когда начинаешь литературное произведение не так, как надо? Снова и снова принимаешься за него все с тем же результатом, причем ясно сознаешь, что существует правильный путь, и если только суметь его найти, повествование без всяких усилий, словно само польется из-под пера, — единственный правильный путь для тебя, а все остальные возможны лишь для других, для тех, кто к ним привычен или просто талантливей тебя; со мной подобное случалось неисчислимое количество раз (и, может быть, только со мной; во всяком случае, будем надеяться, что это так). Прошлым летом я начал не так шестнадцать произведений, три книги и тринадцать журнальных статей и сумел успешно завершить только две крохотные вещицы на 1500 слов, вместе взятые; только это из бесчисленных стоп и кип весьма пухлых рукописей и то ценой шестинедельного напряженного труда. Я мог бы завершить все эти произведения, если бы заставил себя не менее десятка раз переписать их по новому плану. Но они не стоят того, чтобы с ними возиться, за исключением одного рассказа, который я по неправильному плану набросал в Париже три-четыре года тому назад, о чем и сообщил вам под секретом, когда мы виделись в Нью-Йорке, — об этом рассказе знаете только вы и миссис Клеменс; я собирался назвать его «Что же было сном?».
Неделю тому назад я просмотрел рукопись в 10 000 слов и убедился, что подобное построение совершенно невозможно — для меня; но тут мне в голову пришел новый план, и рассказ сразу же полился из-под пера легко и уверенно. Кажется, я, наконец, напал на верный путь. Я уже написал около 12 000 слов, и миссис Клеменс его одобрила, — а она чрезвычайно взыскательный критик. Я почти уверен, что первая его половина (а может быть, даже две трети) будет юмористической, тогда как по прежнему плану он весь, исключая три первые главы, должен был быть трагедией, и к тому же почти непереносимой. Мне кажется, я смогу довольно долго продержать читателя в неведении о том, что ему уготована трагическая ловушка. По теперешнему плану я мог бы создать не одну, а шестнадцать книг, и это было бы одно удовольствие; однако я откажу себе в нем и ограничусь только этим рассказом. Если вы осенью увидите в каком-нибудь журнале небольшую вещицу, озаглавленную. «Моя платоническая возлюбленная» (она написана три недели тому назад), то помните: речь идет не о ней. Хотя, пожалуй, она явилась исходной точкой.
Я считаю, что все эти сугубо личные откровения для вас очень интересны, и, пожалуйста, не утверждайте обратного.
Сегодня днем мы отбываем в Ишгль, где оставим наш багаж, а затем десять дней будем путешествовать по озерам и горам, чтобы миссис Клеменс могла отдохнуть от хозяйства. Я надеюсь, что урывками сумею работать, хотя твердо в этом не уверен. Но ведь вы это умеете, так почему вы должны думать, что у меня ничего не выйдет?
60
УИЛЬЯМУ СТЕДУ
Вена, 9 января 1899 г.
Дорогой мистер Стед!
Царь готов разоружиться, я готов разоружиться. Соберите всех остальных — теперь это будет не так уж трудно,
Марк Твен.
61
УИЛЬЯМУ СТЕДУ
Вена, 9 января 1899 г.
Дорогой мистер Стед!
Мир путем принуждения. Эта идея кажется мне более разумной. Мир путем убеждения — звучит очень
