Антон ТВЕРДОВ
ПРИЯТНО ПОЗНАКОМИТЬСЯ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава 1
С недавнего времени меня замучила одна странная болезнь, которой я, не обращаясь к медицине, самостоятельно дал название — избирательная ретроградная амнезия. Лечиться я даже не пытался, так как понимал, что болезнь эта у меня крайне запущенная и, вполне вероятно, давно перетекшая в хроническую стадию.
Дело в том, что каждый вечер, выходя из дома, я утром оказывался в совершенно незнакомом мне месте, а воспоминания о том, что было накануне, исчезали бесследно, будто кто-то всесильный вырезал их, как фрагменты кинопленки, из памяти ножницами и складывал в специальный ящик, куда мне доступа не было. В кино такая процедура называется «монтаж» и применяется для того, чтобы, не утруждая зрителей просмотром необязательных деталей, сразу перейти к чему-то более значимому. Попытавшись однажды решить свои проблемы с помощью подобной логики, я потерпел полный крах, вспомнив, что ничего более или менее значимого в моей жизни попросту нет. Это открытие так неприятно поразило меня, что, выйдя в тот вечер прогуляться, я очнулся только через неделю в какой-то странной квартире, полностью лишенной мебели, зато тесно заставленной картинами и рисунками исключительно скабрезного содержания. Мне запомнился только розовый слон, вооруженный гигантским синим фаллосом, произрастающим из того места, где у всех нормальных слонов находится хобот.
Пройдясь по квартире, я застал в одной из комнат парня в домашнем халате и домашних тапочках. Парень молча сидел на полу, одной рукой приобняв ведро с мусором. Наученный горьким опытом моих предыдущих болезненных приступов, я немедленно смутился и стал извиняться перед хозяином квартиры за свое вторжение, хлопоты, которые я, возможно, причинил…
— Жена меня убьет теперь, — прервав меня, проговорил парень, тоскливо поглядев в потолок.
— За что? — смутившись еще больше, участливо спросил я.
— Я мусор ходил выносить, — ответил парень.
Я выразил сомнение — в том смысле, что как такое безобидное занятие вроде выноса мусора может повлечь за собой порицание?
— Так я еще три дня назад ушел, — пояснил парень. — А теперь и домой ехать боюсь.
И замолчал.
Я тут же поспешил ретироваться, не дожидаясь настоящего хозяина. А мой собрат по несчастью так и остался на полу в мягких тапочках возле мусорного ведра.
Понятно, что никакая общественно-полезная деятельность с моей болезнью была несовместима. Наверное, объясни я все подробно, начальство выписало бы мне отпуск по состоянию здоровья, но объяснять что-либо я не хотел и, главное, не мог.
Да, остался я без работы.
— Достукался, дурак, — сказала бухгалтер Мухина, выписывая расчет. — Чем жену с детьми кормить будешь?
Я хотел сказать, что детей у меня нет, жены тоже, но промолчал. Мухина, отделенная от меня толстыми арматурными решетками, закрывающими похожее на амбразуру окошко кассы, скрипела ручкой по желтым листам квитанций. Вытянув шею, я глянул на приготовленную Мухиной тоненькую пачку денежных купюр, и мне стало так тоскливо, что я все-таки произнес:
— Нет у меня детей и жены, нет.
— Ну, за квартиру платить… — не отрываясь от квитанций, проговорила Мухина.
Я чуть было не сказал, что и квартиры-то, собственно, не имею, а живу в безвозмездно предоставленной теткой Ниной комнате, но вовремя осекся. Мухина явно меня жалела, а я не люблю, когда меня жалеют.
В грязной пельменной, куда я заглянул через час после разговора с Мухиной, я выпил дрянной водки, после чего меня занесло в близлежащий старый сквер, похожий па просевший именинный пирог с полусотней голых свечек. Побродив по гулким асфальтовым дорожкам, рассекавшим сквер вдоль и поперек, я остановился у скамейки, брусья которой были покрыты граффити такого устрашающего содержания, что я тут же подумал о том, как опасно для жизни прогуливаться в этом парке в сумерках. Но до темноты было еще Далеко, а вокруг пока никого не было, кроме пожилой четы, голубиной походкой приближающейся ко мне. Так что я все-таки присел на скамейку, прикрыв спиной выцарапанную гвоздем надпись «Бей армян, спасай грузин», а задницей — Света, сука, не уйдешь ты от ножа». Кепку я положил на скамейку рядом с собой на вырезанный чем-то острым рисунок, схематично изображавший пару, довольно изощренным способом слившуюся в половом экстазе.
Я закурил и посмотрел вниз. На мокром асфальте пестрела причудливая мозаика из опавших осенних листьев. Некоторое время я рассматривал ее, а потом освежил узор двумя желтыми листочками квитанций. И достал из кармана пальто припасенную заранее бутылку портвейна.
Портвейн оказался отвратительным, настроение у меня было поганое, самочувствие ужасное, погода портилась, потому что и в этом году, судя по всему, сентябрь выдался на редкость паршивый.
Портвейн закончился довольно быстро. Я посидел немного на лавочке, ожидая воспетый Хайямом счастливый момент между трезвостью и опьянением, но момент все не наступал или, может быть, давно миновал, а я его не заметил. Скорее всего так оно и было, потому что в голове основательно шумело, и со дна сознания, как пузыри в закипавшем чайнике, стали подниматься мысли о бренности бытия и необходимости пойти и взять еще одну бутылку. Тем более что сумерки постепенно сгущались и парк оживал. Откуда-то из-за деревьев стали доноситься оживленные возгласы, кто-то засвистел. Я покинул скамейку и быстрым шагом направился туда, где, как я помнил, располагалась пельменная.
Я еще во время первого посещения этой пельменной обратил внимание на то, что никаких пельменей тут не было и в помине. Отпускали водку, пиво и портвейн в розлив, а на стойке располагалась глубокая емкость, похожая на небольшое корытце. Емкость до краев была полна мутным рассолом, в котором плавали мелко порубленные соленые огурцы. Соленые огурцы я терпеть не мог даже в качестве закуски, поэтому, купив бутылку водки, присоединился к одному из столиков, за которым, терзая засушенные трупики воблы, пили пиво два мужика. Вообще за тем же столиком сидел еще третий, но он в трапезе не принимал участия, поскольку дремал, положив голову на замурзанную поверхность стола. Как я и ожидал, меня приняли в компанию немедленно после того, как я выставил свою бутылку.
— Степан, — представился один из мужиков, разлив водку по стаканам. — Отчество Игнатьевич, но можно просто — Степан. Я с колбасного завода, — добавил он шепотом, будто посвящая меня в тайну какого-то заговора.
— Антон, — сказал я, пожав протянутую руку.
Второй мой случайный собутыльник по сравнению с первым выглядел более внушительно. Угловатая, лишенная всякой растительности голова торчала между утесоподобных плеч словно выброшенный на мель крейсер. Кулаки, лежащие на столе, напоминали булыжники, а выражение лица — вещающий о русской угрозе агитационный американский плакат времен холодной войны. Тем не менее звали собутыльника — Абрам. Представляясь, он сказал просто:
— Если надо кому-нибудь поблизости в контрабас пробить, зови меня. Пробью.
Я пообещал, хотя не был уверен в том, что это значит: «пробить в контрабас».
Мы выпили, закусив воблой. Некоторое время Степан Игнатьевич и Абрам молча смотрели на меня, видимо, ожидая каких-то слов, но так как я не успел еще придумать подходящую тему для разговора, Степан Игнатьевич разлил по новой. — Хорошо сидим, — выпив, проговорил я. к Абрам кивнул и пошевелил могучими плечами. А Степан Игнатьевич сурово поглядел вперед, крякнул, вытер ладонью рот и сказал, явно продолжая начатый еще до моего появления разговор:
— Так вот правильно говорят — в лесу медведь, а в доме мачеха. Как отец мой эту лярву привел в дом, так мое счастливое детство и закончилось. Представляете, за каждую двойку лупила и ремнем, и по-
