состоянии… Вот этот, как вас?
– Алекс, – смутившись подсказал я.
– Да, вот возьмите Клауса, – берите с него пример. Он не боится начальства, не стесняется высказать свое мнение. Он активно участвует в жизни компании. Мой приказ: Клауса послать в Азию, пусть обеспечивает синхронизацию. И имя у него подходящее.
– Меня зовут Алекс… – робко напомнил я.
– Ну да, неважно. Пусть там синхронизирует, обязательно выписать ему командировочные, и Санту упаковать в багаж. Сегодня же. Мдаа, в багаж… О чем это я? Ах, да, все-таки символ нашей, Западной цивилизации. И займитесь делом, Алекс на следующей же неделе вылетает в Японию, в Сингапур, Малазию, Индонезию, Лаос, Таиланд, словом… По всем филиалам, взад и вперед. И наш, Санта, как монах-миссионер, обращающий дикие народы к ценностям христианской религии… Вы, надеюсь, христианин? – Джон Мурган обращался ко мне.
– Я вообще-то стихийный, – ответил я, из осторожности опустив окончание фразы. Оно было крамольным, ибо состояло из одного слова: «материалист».
– Вот и прекрасно. Лучше и не придумаешь. Возражения, замечания имеются?
– Нет, что Вы. – Я судорожно вычислял все «за» и «против». На следующей неделе меня как раз собирались в очередной раз окончательно попытаться разорить на тридцать тысяч долларов, а в случае неуплаты последних – пришить. Ну что же, кругосветное путешествие, да еще столь запутанное, давало мне редкую возможность выспаться и ускользнуть от преследования. Вот только книжка, что же с ней делать? Даже в местных капиталистических джунглях напечатать ее за неделю скорее всего не удастся.
– Значит – исполнять. И Санту в багаж! – Джон Мурган ослабил хватку, пристально посмотрел мне в глаза, причем в его старческом взгляде я прочел подозрительное недоверие, и исчез, оставив меня один на один со всеми предстоящими мне проблемами.
Вспоминая эту последнюю неделю, я до сих пор горжусь собой. Начал я с того, что позвонил Леве Робинзону, с которым когда-то познакомился на дружеской вечеринке. Тогда во дворике частного владения жарили шашлыки, пили «Перцовку», запивали ее красным вином. Анекдоты не иссякали, женщины были пьяны, а Лева, закусив в зубах шампур, исполнял танец дикаря из племени Мумбо-Юмбо.
Лева проживал в благодатной долине уже лет пятнадцать, знал всех и вся, а главное, работал художником-дизайнером, разрабатывающим рекламные эскизы для бесчисленных фирм. Видеоплаты для персональных компьютеров, звуковые системы, модемы, – вся эта электронная дрянь, устаревающая через несколько месяцев после выпуска, перед продажей упаковывалась в глянцевые коробки, украшенные сюрреалистичными пирамидами, разноцветными шарами и масонскими глазами без ресниц, созданными Левиным воображением и невинно смотревшими в души наивных потенциальных покупателей. В прошлой жизни Лев Робинзон был известным художником-мультипликатором на «Ленфильме».
Лева снимал маленький офис в трехэтажном здании, на двери висела внушающая уважение табличка «Графический дизайн Робинзона». Впрочем, история настоящего Робинзона и его друга Пятницы была знакома только выходцам из России, поэтому Левина фамилия не вызывала у аборигенов совершенно никаких эмоций. Лишь однажды ему позвонили из магазинчика, распродававшего еврейские книги, и то потому, что они обзванивали всех абонентов, фамилия которых заканчивалась на «зон» и «штейн» : Гершензонов, Левинзонов, Рубинзонов, Левинштейнов, Рубинштейнов, и прочих.
Офис был наполовину пустым, если не считать сваленных в углу пустых коробок – бывших Левиных творений. В другом углу сидела в клетке громадная игуана, напротив которой висела точная ее копия, достоверно запечатленная во время ночной попойки на упругом листе ватмана.
Игуана обладала весьма раздражительным характером, окрашенным безошибочной сексуальной ориентацией. Более того, жизненный цикл ящерицы проистекал без изменений: ночью, когда художественное изображение соперника исчезало ящерица засыпала. Днем она фыркала, пузырилась, наливалась красными пупырышками и всячески дразнила свой портрет, порой доходя до истерики.
Когда я позвонил Леве, он, несмотря на ранний час, был пьян, а может быть просто находился в творческой прострации. К его чести, из прострации он вышел, и мы договорились, что встретимся через пару часов. Закурив сигарету, Лева вдохновенно передвигал курсор по экрану, и через час с небольшим обложка моей книги была готова.
– Ну что, какую цену назначишь?
– Пятьдесят долларов, – зажмурился я.
– Ты с ума сошел, себя не ценишь, – Лева уронил недокуренный бычок на пол и раздавил его ногой. – Клади сразу сто зеленых, это же профессиональная книжка, для инженеров. Они не из своего кармана платят, фирма все компенсирует. Учись у меня, если назначишь стольник, они только с большей охотой будут брать.
– Да нет, слишком дорого. – При мысли о книжке за сто долларов мне стало не по себе.
– Ну хрен с тобой, я ставлю на обложку семьдесят пять. – Лева откупорил банку с пивом и пару раз щелкнул клавишами. – Все будет нормально, вот увидишь.
Еще через час он позвонил своему старому знакомому, иранскому эмигранту, содержавшему маленькую типографию. Всю ночь я торчал в копировальном центре, распечатывая страницу за страницей своего произведения. Я поседел за эту ночь. Благодаря многочисленным ошибкам в программе, созданной той самой фирмой, в которой теперь работал, а может быть уже не работал Андрей Бородин, все, что выглядело на экране компьютера вполне прилично, при печати приобретало совершенно непотребный вид: иллюстрации скакали взад и вперед, заслоняя текст, страницы рвались совершенно непредсказуемым образом. Но к утру текст был готов. Я разбивал его на маленькие кусочки, склеивал страницы, и, покачиваясь от усталости, отвез пачку листов в типографию. Из страниц делали фотошаблоны, которые затем шли в производство.
Стоило это предприятие пятнадцать тысяч долларов за полторы тысячи экземпляров. Деньги я занял у Левы. Вернее, таких денег и у него самого не было, он как-то договорился со своим приятелем, пообещав, что отдаст их потом, когда и если книжка будет продана.
Теперь от меня мало что зависело, я с испугом подумал о бесчисленных ошибках и опечатках, вкравшихся в текст, но дело было сделано. Через три дня, если все будет в порядке, в сорока пяти картонных коробках меня будет ждать полуторатысячный тираж американского самиздата.
Выйдя на улицу из стучащего металлическими зубьями печатных машин типографского ангара, я
