Я крепко держал удочку.
В кармане лежали 20 копеек. Я выцыганил их у бабушки с пенсии на покупку нового поплавка. С другой стороны, мой старенький, пузатый поплавочек был ничем не хуже остренького перьевого. А на 20 копеек можно было купить сливочное мороженое в вафельном стаканчике.
— Какое тебе, мальчик?
— Сливочный пломбир с розочкой.
Копейка сдачи. Легкие угрызения совести.
Я сладострастно откусил краешек сливочного стаканчика, но поймал смеющийся взгляд вдруг откуда ни возьмись взявшегося Александра Валериановича, и тут же подавился.
Смерть сидела на скамейке, в скверике на углу Первомайской и Ленина. Под скамейкой стояла пустая бутылка водки, а в кустах боярышника стонал Димкин отец — Иван Алексеевич.
— Здравствуй, племя молодое, — протянул сосед, и прикрыл глаза.
— Здравствуйте, Александр Валерианович.
— Вкусное мороженое?
— Вкусное. А что, дяде Ване плохо? Может быть я сбегаю, тетю Клаву позову?
— Не стоит. Впрочем, все это не суть важно. Ивану хорошо. Тебе хорошо, Ваня?
— Угу, — вырвалось из Димкиного родителя.
— Вот видишь, мальчик. Он постигает блаженство, недоступное простым смертным. Я с удовольствием обсудил бы с тобой вечные проблемы, но — увы!
— Александр Валерианович, извините, мне пора домой. Бабушка рассердится, вы знаете, у нее больное сердце.
— Вот за что я тебя люблю, так это за обороты речи.
— Простите?
— Бог простит.
— Бога нет, — из кустов вылез Димкин отец. — А, этот, внучок… Они себе на уме… Они тоже ордер на квартиру получить хотят. Поэтому бабка его в завкоме работает. А мне ордер, чтобы вы знали, за ударный труд дали, и за то, что начальник треста — депутат.
— Помолчи, Ванюша. Понимал бы чего… Бог есть. — Александр Валерианович вдруг стал жалок. Морщинистое лицо покрылось неестественным румянцем, неприлично вспыхнув на фоне выцветшей рубашки, на которой не хватало половины пуговиц.
— Темный ты в политическом смысле человек, — промычал Иван Алексеевич.
— Зато я Ленина видел, — скромно сообщил Александр Валерианович. — Вот, как тебя.
— Брешешь, — обомлел дядя Ваня.
— Шучу, шучу! — рассмеялся сосед. — Ты, Саша, не обращай на него внимания. И на меня тоже. — Александр Валерианович потряс головой. — Иди-ка лучше домой. Бабушке привет передавай.
Как-то раз, вернувшись из школы, я обнаружил соседа в нашей комнате. Александр Валерианович был тщательно выбрит, хоть и одет во все ту же рубашку с обтрепанным воротником. Воздух был густо пропитан валокордином. На столе лежала коричневая папка с тесемками.
— Здрасти, — удивился я гостю.
— Здравствуй, тезка. Ну, мне пора, пожалуй.
— Куда вы торопитесь, может быть, выпьете чаю? — Бабушка, как мне показалось, была растеряна.
— Нет, благодарю. Я буду Вам крайне признателен. Видите ли, у меня никого не осталось. Мысли всякие в голову лезут… А вы — единственный человек в нашем окружении, в силу известных причин вызывающий у меня доверие.
— Конечно, Александр Валерианович. Я все понимаю, — твердила бабушка.
— Бабушка, а зачем он приходил? — меня терзало любопытство.
— Александр Валерианович просил меня помочь с оформлением пенсии.
— Ааа, — я мгновенно потерял интерес к папке, тем более, что бабушка куда-то ее тут же спрятала.
Через пару недель Александр Валерианович умер. Я впервые видел вблизи покойника, еще недавно разговаривавшего и бродившего по квартире живым. Он лежал в обтянутом красным сукном гробу, по полу были разбросаны пряные еловые ветки. Гроб снесли вниз, поставили на две табуретки около входа в подъезд, потом увезли.
Вечером соседи собрались на коммунальной кухне, устроив что-то вроде поминок. Окна запотели от картофельного пара, аппетитно пахло селедкой, луком и сильно-кислой капустой.
— И ведь никого из родных у него не было, ни детей, ни жены, — переживала слегка захмелевшая тетя Аня. — Вот, жил человек, один-одинешенек.
— А ты выпей, Анна Петровна, — дядя Витя подцепил на вилку кусок селедки. — Бог дал, Бог взял. Все там будем.
— А он ведь в бога верил. Темный был человек, хоть и образованный. — Вздохнул Иван Алексеевич.
— Не наш элемент, конечно, — рассудительно заметил дядя Витя. — Но в положение входил. Вот мне, к примеру, как-то рубль занял, а потом даже не напоминал.
— А Ленина видел, — многозначительно покачал пальцем Иван Алексеевич. Да. Как меня. Так и сказал: Я, Ваня, Ленина, как тебя видел.
— Ну, да ладно, видел — не видел. Пожил свое раб Божий, и успокоился, — подвела итог тетя Галя.
Прошло несколько лет. Бабушка получила однокомнатную квартиру, потом родители затеяли сложный обмен, и мы в конце концов переехали в Москву. Квартира была полна стенных шкафов, книг и старых чемоданов. В одном из них лежали фотоальбомы с фронтовыми фотографиями отца. А еще помню потертый кожаный портфель с иконками, платиновыми полтинниками и сохранившимися семейными регалиями и драгоценностями. Пожелтевшие дореволюционные фотографии женщин в длинных платьях и мужчин в сюртуках — все это вызывало у меня живой интерес исследователя.
Однажды во время одной из археологических сессий, я наткнулся на давно забытую папку с тесемками, и вспомнил высокого старика из коммуналки.
В папке лежали тетрадные листочки в линеечку, исписанные выцветшими чернилами. Содержание первых страниц меня разочаровало — не было там ни государственных тайн, ни сокровищ. Письма к какой- то Елене Николаевне. Я наугад пролистал несколько страниц — эх, скучные рассуждения о воле и свободе, — и засунул папку на место.
На следующий день я невзначай спросил у бабушки, помнит ли она покойного соседа.
— А почему ты вдруг о нем вспомнил? — Бабушка подозрительно посмотрела на меня.
— Да так, просто, — глаза у меня начали бегать. Вскоре пришлось покаяться.
— Как ты мог! Как тебе только не стыдно шарить по чужим вещам. Это же безнравственно, почти что воровство!
— Я помню, ты мне тогда сказала, что это документы, а оказалось — письма.
— Не твоего ума дело! И не смей больше копаться в моих документах, а тем более рассказывать дружкам о своих находках.
Ночью за стенкой бубнили голоса. Я жадно прислушивался, приложив ухо к двери.
