может заставить человека делать все, о чем раньше он и подумать не мог без отвращения. Неужели Харальд будет эту тварь жрать? А может быть он хочет напиться кровью змеи? Норвежцы выполнили приказ вождя, хотя каждый из них про себя решил: я еще не очень хочу пить, я потерплю. Харальду терпеть было невмоготу. Он точно знал: корабли Свейна вот-вот подойдут к фьорду. Он повелел разжечь костер и подержать возле него пойманную небольшую змею. Странное блюдо готовил себе Харальд. Оно, конечно, – Византия, греки и прочие странные люди. Чего они там только не едят. Чего только не пьют. Но… эту извивающуюся гадину?! Нет.
Молчали воины, по очереди придерживая палкой змею у огня. Харальд, как опытный повар, смотрел на нее – на блюдо свое, – и казалось, что-то при этом пришептывал – может быть, молитву какую-нибудь басурманскую читал перед вкушением гадюки.
– Хватит, – наконец устало сказал Харальд. – Теперь привяжите к хвосту змеи нить. Она больше нас хочет пить, она найдет воду.
Воины в точности исполнили повеление. Змея, почуяв волю, поползла, извиваясь устало, по нехоженым тропкам острова. Она очень хотела пить. Огонь иссушил ее, воды хотела змея. Она почуяла воду, юркнула под камень.
– Здесь копайте.
Запаслись водой. В тот же вечер во фьорд стали по одному входить корабли Свейна. Харальд, не дожидаясь неравного боя, поплыл вдоль берега к местечку Лусбрейд. Какая змея выдала ему это место, никто точно сказать уже не сможет, но, причалив поздним вечером к пустынному берегу, конунг Норвегии не дал людям ни минуты на отдых. Воины разгрузили корабли, волоком переправили их через узкую полоску суши, разделявшую фьорд и море, и утром флотилия взяла курс на север, в родные края.
В постоянных боях шло время Харальда. И здесь, на северо-западе Европы, он побеждал гораздо чаще, чем терпел обидные поражения. И мстил он жестоко всем, кто пытался встать у него на пути. Финна сына Арне он взял в плен после битвы со Свейном. Стал к тому времени старый Финн сварлив, беспощаден в словах. Он смело говорил с Харальдом – так смело с ним никто не говорил уже давно. Конунг не наказывал его за это, может быть, потому, что чувствовал свою вину перед ним, подержал немного у себя почти ослепшего, одряхлевшего совсем Финна, а затем, поняв, что старик не примирится с ним, отпустил его. Отпустил.
Жестоким Харальд не был. Он был суровым. Разницу в этих словах очень чувствуют некоторые люди. Да все – и друзья, и враги Харальда – чувствовали это. Жестоким он не был.
У жестоких повелителей меньше шансов дожить до возраста величия и могущества: до пятидесяти- шестидесяти лет. У суровых правителей таких шансов больше. Но – вот беда – к пятидесяти годам суровость, как правило, либо тает, как весенний снег, либо затвердевает, превращает человека в этакого несговорчивого меланхолика, либо – ожесточает его. Суровыми не рождаются и не умирают, если смерть не внезапна. Суровость – временное качество души. Оно задумано природой как средство, но не как цель.
К пятидесяти годам Харальд Суровый добился многого: он выстоял в тяжкой борьбе со знатью внутри страны, укрепил власть конунга, одержал несколько крупных побед над Свейном… Двадцать лет прошло, как покинул он Гардарики, двадцать лет. Мог ли Харальд, еще крепкий телом, опытный – пожалуй, самый опытный полководец и политик в Европе, быть довольным своим положением? Вряд ли. Такой человек не мог довольствоваться одной лишь Норвегией. Он рассчитывал и мечтал о большем.
Даже тогда, когда в 1064 году он после семнадцатилетней войны заключил мир со Свейном. И конечно же, он мечтал о большем в 1066 году, когда у него появилась реальная возможность расширить свои владения.
ЛИНИЯ ВИЛЬГЕЛЬМА
В ОЖИДАНИИ ЛАНФРАНКА
«Ужасны порывы царей,
Так редко послушных другим,
Так часто всевластных».
«Тиранство, надо думать, довольно скучное занятие».
После разговора с монахом Ланфранком, еще в Англии, дюк[5] Нормандии Вильгельм ощутил в себе неясную потребность вновь побыть наедине с книгой, которой он в детстве с мальчишеским упоением, в юности со страстью бойца и полководца зачитывался, не обращая внимания на время. Казалось, он знал ее наизусть, мог вспомнить любой из эпизодов долгой борьбы величайшего из римлян во всех описанных войнах, особенно в войне Галльской, но несмотря на это, «Записки Цезаря» манили к себе Вильгельма.
Ланфранк уехал в Рим в полной уверенности, что ему удастся добиться у папы официального разрешения на брак Вильгельма с Матильдой Фландрской, потомком двух самых знатных в Европе родов: Карла Великого и Альфреда Великого. Дюк Нормандии надеялся на приора монастыря Бек.
Потянулись томительные осенние дни. Вильгельм ждал. Многочисленных его противников внутри Нормандии, во Франции, в Бретани, видимо, тоже утомила осень, сырая, ветреная. А может быть, они, как и сам Вильгельм, ждали вестей из Рима, которые могли разрешить много проблем! Даст ли папа Римский разрешение Незаконнорожденному, Бастарду, на брак с Матильдой? Этот вопрос волновал в ту осень в западной Европе всех сколько-нибудь знатных и высокопоставленных людей. Ответить на него мог только папа Римский. Ожидание. Неизвестность. Они сковывали инициативу даже очень активных людей. Они портили настроение. Не хотелось воевать. Не хотелось пировать – а разве можно, хоть знатным, а хоть и простым людям, обыкновенным, – не пировать осенью?! Можно. Если томительная неизвестность обволакивает душу туманом, сковывает волю, разум. Ожидание. Осенняя серость. Нудные однообразные мелодии дождей, ветер, скрип старых сосен. Затишье.
Вильгельм, нехотя занимаясь хозяйственными делами, тоже ощущал в душе скованность, странную для него, человека взрывного, деятельного, еще очень молодого человека, поставившего перед собой серьезные задачи. Семь лет назад он обручился с Матильдой Фландрской. Семь лет ждал. Ждать осталось совсем недолго. Но именно это «недолго» – эта нудная осень – показало бы любому оказавшемуся в положении Вильгельма, что такое семь лет ожидания, спрессованные в недели, дни, часы осенние, нудные!
Пока бежали годы буйные, боевые, насыщенные, Вильгельм не замечал дней, недель, месяцев. Но сейчас он мог бы вспоминать их чуть ли не по часам – если бы он не был сыном Роберта Дьявола!
Закончив дневные дела, а то и перепоручив самые незначительные из них слугам, дюк Нормандии уединялся в тихой комнате своего родового замка, садился в уютное кресло, подаренное ему королем Франции Генрихом I, брал в руки книгу, читал ее (в который уж раз!) и удивлялся, повторяя едва слышно: «Почему я на это никогда не обращал внимания?! Ведь ЭТО главное!»
Они покоряли вместе с Цезарем Галлию, ходили с ним по местам обитания многочисленных племен, осаждали города, громили и жгли селения непокорных, строптивых, – все как всегда, как и раньше: строка за строкой, глава за главой, племя за племенем… Нет, не так теперь читал «Записки Цезаря» Вильгельм. Теперь он искал в военном опыте великого римлянина ответы на вопросы, которые судьба могла поставить, а могла и не поставить перед ним, и он понимал это. Записки покорителя Галлии не давали ему покоя. Не спеша он листал страницы, обдумывал прочитанное, находил совершенно новое, важное для него содержание, чувствовал, что еще чего-то важного не хватает ему, задумывался под грустный свет свечей над каждым эпизодом, над каждым сражением.
Шесть тысяч воинов в легионе. У каждого в походном строю: меч, метательное копье, деревянный, покрытый кожей, обитый металлом щит полуцилиндрической формы, металлический же шлем, кожаный, обитый металлическими пластинами панцирь под шерстяной туникой, плащ, кожаные башмаки, багаж (запас хлеба на несколько дней, котелок, две или несколько палисадин, инструмент). Основная ударная мощь армии Цезаря – легион. С такими навьюченными до предела воинами Цезарь проделывал ежедневно от 25 километров обыкновенным маршем, до 30 – ускоренным, до 45 – форсированным. После любого дневного марша разбивался прекрасно укрепленный лагерь. Зимний лагерь возводился еще более прочным. Взять такой лагерь-крепость было очень трудно даже самим римлянам.
Цезарь «выжал» из легиона все, на что была способна эта замечательная по тем временам военная
