которое медлит с наведением порядка, будет расчленено».
Весною 1070 года флот Вильгельма I отплыл в Йорк, а флот Осборна покинул Альбион, взял курс на Данию. Лишившись поддержки, нортумбрийцы стойко защищали свою столицу. Только теперь они поняли, как помогли бы им две разрушенные крепости. Но было поздно. Нормандцы ценою огромных потерь взяли Йорк, прошлись с огнем и мечом по всей Нортумбрии. Жители бежали от озверевшего врага в труднодоступные горные районы, болотистые земли восточного побережья. Прокормить себя и своих детей там можно было лишь одним «ремеслом» – пиратством и разбоем.
Вильгельм двинулся дальше. Путь ему преградила горная цепь. Ее считали непроходимой для конницы. Тяжеловооруженные рыцари преодолели ее, взяли Честер, Стаффорд, Солсбери. Ни горные массивы, ни заболоченные равнины, ни быстрые реки не могли остановить нормандцев. И люди не могли их остановить.
В окрестностях Солсбери Вильгельм увидел древнее сооружение из огромных каменных глыб. На покатом холме кто-то, зачем-то, когда-то установил эти глыбы в форме концентрических кругов. Войско проходило мимо в трех милях от холма. Рыцари с волнением поглядывали на древнее сооружение. Они одержали много побед, взяли большую добычу. И, хотя усталость за несколько месяцев постоянных переходов и боев накопилась, настроение у всех было хорошее. Вот только эти глыбы! Кто, зачем, когда их установил на большом холме? Трудно было людям железного века понять тех, кто соорудил Стоунхендж. Вильгельм приказал ускорить шаг. В тот день отряд прошел два обычных дневных перехода. У реки разбили лагерь, поели. Легли спать. Шатер Вильгельма стоял посреди лагеря на возвышенности. Отсюда хорошо просматривалось залитое низким солнцем пространство. Король осмотрел лагерь, подошел к шатру, повернулся к солнцу, увидел далеко на западе, прямо под солнцем, каменные плиты Стоунхенджа, почувствовал, как взволновалось его сердце.
Многие специалисты теории военного искусства не считают его гениальным полководцем, сказавшим веское слово в военном деле, вспоминают его лишь в связи с битвой при Гастингсе, где, впрочем, он ничего гениального с точки зрения стратегии или тактики боя не совершил. Он лишь выиграл битву. Это так.
Вильгельм I ворвался на Альбион с новой (для Европы XI века) военной доктриной, с ясными (пусть и кровожадными) планами, с людьми железной воли и дисциплины. Достаточно вспомнить, что вместе с рыцарями и лучниками, «обозниками» и слугами (их-то было очень мало) на кораблях, приплывших на Альбион, находились люди вполне мирных профессий, чтобы понять, каким продуманным был план дюка Нормандии. Да, он в отличие от Цезаря, не написал самолично о своих делах и планах; да, документально наличие проработанного в деталях плана Вильгельм и не мог не иметь. У него было другое: интуитивно прочувствованная, осмысленная стратегия завоевания Альбиона. Именно под эту стратегию он и собирал нужных ему людей от умельца-плотника до известного рыцаря. Во всяком случае, первые четыре года, проведенные им на Альбионе, полностью подтверждают эту версию и дают возможность обоснованно говорить о Вильгельме I, как об одном из величайших завоевателей всех времен и эпох. В таких делах важны не только победы на полях сражений. Ганнибал, помнится, побеждал всю жизнь, но любая из побед лишь удаляла его от заветной, завещанной ему отцом цели, и вся жизнь этого неутомимого борца с Римом напоминала этакое броуновское метание по Средиземному морю, метание, в котором даже самому кропотливому систематизатору трудно будет отыскать и обосновать логически оправданные линии, цепочки. Биография Вильгельма I в этом отношении в корне отличается от биографий таких неудачников, каким был в истории человечества Ганнибал, своими победами оставивший яркий след в военном деле. О Каннах с восхищением говорят все любители побеждать; битву на холме Сен-лак они вспоминают со скептической улыбкой, даже не пытаясь оценивать Вильгельма во всем объеме содеянного им. Ганнибал был чем-то похож на известного Сизифа. Вильгельма I можно сравнить при некоторых ограничениях и с трудолюбивым Гераклом, и с хитроумным Одиссеем, и с упрямым женолюбом Менелаем, и с упорным Агамемноном, и с отчаянно храбрым Атиллой… В чем-то он был схож с каждым из этих, да и других героев человечества. Отличался он лишь тем, что ему удалось осуществить задуманное.
И сейчас, поглядывая на солнце, уходившее за горизонт, на каменные плиты Стоунхенджа у кромки, резко отделяющей землю и небо, он мог гордиться собою. И он гордился. Но огромные глыбы на холме волновали его. Что за люди-великаны соорудили Стоунхендж, где они теперь? Вильгельму удалось победить всех врагов на острове, он умертвил даже способный возродиться среди народов Альбиона миф об Артуре или о «новом Артуре». Он не только сокрушил несколько армий, но подавил, почти уничтожил волю противника к победе, к сопротивлению. Осталось совсем немного: добить разрозненные группы и отряды разных племен и начать строить новую жизнь на землях бриттов, скоттов, пиктов, саксов, англов, данов, норвежцев. Вильгельм был готов к этому. Но… почему же взволнованно билось его сердце? Почему с тоской смотрел он на Стоунхендж, очертания которого быстро растворялись в надвигавшихся сумерках? Кого боялся победитель?
Он боялся тех людей, которые установили громадные плиты на холме. Неспроста построен Стоунхендж, неспроста. Где-то обитают эти люди-строители. Что это за люди, в чем их сила? Неизвестность волновала сердце Вильгельма.
Утром он повел войско дальше, ни с кем не обмолвившись о своих думах. Днем он поклялся сам себе забыть о том, что его волновало вечером. И эту клятву король Англии не нарушил.
Войско прибыло в Винчестер, одну из лучших крепостей в Англии. Здесь находился красивый весенний дворец Вильгельма. Зимний дворец был сооружен в Глочестере. В Винчестере король проводил летние месяцы. В то лето первый граф Честерский фламандец Гербо, устав бороться с валлийцами и англичанами, вернулся на родину. Вильгельм не стал его удерживать, наградил за службу, отпустил с миром и почетом. Человек сделал все, на что был способен. Зачем требовать от него большего, тем более, что молодые и активные рвутся в бой?! Он передал Честерское графство Гюго де Авраншу, прозванному Волком.
Так просто человека волком не называют. Так просто люди, получившие подобные имена, не соглашаются с прозвищем. На гербе Гюго де Авранша была изображена голова матерого волка. Граф Честерский гордился злой головой на родовом гербе.
Вильгельму I нужны были именно такие люди – волки. Конечно, он мог бы воспользоваться и шакалами. Но шакалы жрут падаль. Волкам любо мясо живое, кровь живая. Время шакалов на Альбионе для Вильгельма еще не пришло. Оно придет чуть позже, хотя его признаки – «голодные» трупы – все чаще появлялись на дорогах и перекрестках, в разрушенных городах и селениях.
Гюго Волк захватил на западе от реки Ди область Флинт, построил здесь логово для своих волчат: крепость Руддлан. Нормандцы действовали точно по схеме Цезаря: переход – победа – укрепленный лагерь. Только схему эту новые пришельцы с материка усложнили, «укрепили». Переход – победа – жестокая расправа – сооружение мощной цитадели. Цезарь волком не был. Нормандцы были волками.
МОТИВ БОЛОТ РУДДЛАНСКИХ
«Только душевное спокойствие я считаю наивысшим достоинством, но нельзя достичь спокойствия отказом от своего долга».
Верные помощники Гюго де Авранша Роберт де Авранш и Роберт де Мальпа одержали несколько побед над разобщенными отрядами валлийцев, загнали их в руддланские болота. С теми, кто не успел прорваться в болота, два молодых волка расправились по-волчьи.
Руддланские болота!
В VIII веке саксы одержали здесь победу над валлийцами, загнали местных воинов в трясину. Мало кто из валлийцев выдюжил, выжил: трудно выжить человеку в болоте, для другой жизни создал его Бог, для другой. Саксы окружили болота, не выпускали оттуда никого. Гибли в трясине валлийцы, трясина была им могилой. Не самое лучшее место для мертвого человека. Оставшиеся в живых смотрели молча на мертвых, поглощаемых болотом друзей, родных, отцов… и не находили слов. Не находили люди слов тоски своей, боли.
Слово было в начале. А что в конце? Тоже – слово?
Не находили валлийцы слов, прощаясь с родными, поглощаемыми руддланскими болотами, умирали люди, и, казалось, умирают вместе с ними слова. А живые, стиснув зубы, стояли у болотных могил, молчали. Но сердца их молчать не могли. Они пели. Пели песни без слов. Над трясиной носился ветер, хлюпала едкая
