меня первая и обняла, положив руку прямо на ушиб. Но, правда, быстро ее опустила.
— Что с тобой случилось, Кеван?
Я начал рассказывать, как задумал:
— Я упал с дерева. Мы с моей репетиторшей рассорились, я убежал в лес и…
Из-за ее спины появились двое дюжих мужчин.
— Что они с ним сделали? — проворчал один.
— Сначала надо доставить его в город, — сказал другой. — Позаботиться о нем, а уж тогда будем думать о них.
Я не мог ничего сказать. Я не знал, сколько и что они знают. И не мог довериться никому, кроме…
Я у всех спрашивал про папу — у спасителей, у доктора и сестер, которые меня осматривали, даже у санитара, который принес мне ужин. Они, как один, уверяли меня, что папа скоро придет ко мне. Но, конечно, первой меня навестила мама.
Было видно, что она плакала, но теперь ее глаза были сощурены. Когда она подошла ко мне, я весь сжался. Она заметила, и ее лицо стало чуть-чуть другим. Она осторожно меня обняла.
— Как ты себя чувствуешь, Кеван?
— Получше. — Мое треснувшее колено обездвижили, сломанное ребро перебинтовали, а на груди и плечах у меня был надет обезболивающий воротник. В этом смысле мне, правда, было лучше. — А где папа?
Она отдернула руки, словно рассердившись.
— Не знаю, Кеван. Твой отец поступил с тобой бездумно. Он наделал много глупостей, и уж вовсе отвратительно, что втянул в это тебя.
— Нет! — Ребро кольнуло, но мне было все равно. — Нет, мама, он поступил правильно. Я разобрался, если не во всем, то во многом. И должен рассказать ему.
— Кеван, он не придет. Я запретила — после того, как он был вынужден признаться в том, что натворил.
— Нет! Нет!! Нет!!!
Я попытался встать, но она прижала меня к постели. Ей на помощь прибежали санитары… а за ними появился еще кто-то.
— Кеван!
— Папа! — Я почти вырвался, а он почти добрался до меня, но тут его схватил санитар.
— Уберите его, — сказала мама. — Он уже натворил достаточно бед.
Я рванулся, высвободился и схватил папину руку точно так, как делают фрухи. Я постарался, чтобы он увидел мое лицо — всю мою любовь, и страх, и необходимость поторопиться.
Я кивнул. Он кивнул в ответ, а санитары уже выводили его из палаты. Вошла сестра, вставила ключ в мой обезболивающий воротник, изменила настройку, и я почти сразу же уснул.
Но все было в порядке. Он понял. И, может быть, еще не поздно…
В следующие дни никто не говорил мне, что происходит. Мама в больнице почти не бывала. Я надеялся, что все обстоит хорошо; если бы началась война, то уж, конечно, кто-нибудь да проговорился бы, верно?
А я лежал тут, прикованный к ускорителям регенерации! Я даже до туалета добраться не мог, но школьные задания мне приносили. Выходило, что меня уже наказывают.
Потом за всю среду — ни единого посетителя. И все равно никто не объяснил мне, что происходит. Даже когда сказали, что в четверг меня выпишут, мне не стало легче. Ночью я почти не сомкнул глаз.
Меня отключили от регенераторов, проверили на приборах, осмотрели и выписали. Пришлось надеть грязную одежду — ничего другого у меня не было. Я сидел в палате, ждал, когда кто-нибудь за мной приедет, и чувствовал себя жутко несчастным… пока в дверь не вошел папа.
Он обнял меня очень устало, я начал задавать ему миллион вопросов, но он велел подождать. Я чуть не лопнул, пока мы шли к машине.
Когда мы забрались в нее, он снова меня обнял и держал так долго-долго.
— Как ты узнал, Кев?
— Ну как-то так. Когда увидел родителей Йиналу в контакте, то сообразил, что к чему.
— Погоди! Его родителей?
Я рассказал, как все произошло с самого начала. В первый раз за последнее время я рассказывал, а меня внимательно слушали.
— Ты не знаешь, он выздоровел?
— К сожалению, не знаю.
— Но ты же разговаривал с ними, верно?
Он улыбнулся, еле раздвинув губы.
— И еще как! Ты вообразить не можешь. Их социальные запреты практически нерушимы.
— Какие запреты?
Ему пришлось объяснить.
— Сынок, фрухи выражают свои чувства, сильные чувства, только через нервотрансепторы. Глубокие эмоции — это абсолютно личное. Выразить их открыто для них просто немыслимо. Даже научное обсуждение эмоций происходит с помощью нервоконтактов.
— Значит, они с тобой не говорили об этом?
— Отказывались, пока половина Комитета совсем не надорвалась, пытаясь их уломать. Некоторое время я опасался, что ты ошибся, но мы не отступали. Объяснили им, что человеческий страх вот-вот приведет к насилию. Именно угроза надвигающегося кризиса, скорее всего, и понудила их сломить внутреннее сопротивление.
— Вот и с Йиналу так! — Папа наклонил голову набок, ну совсем как Йиналу. — Я не мог заставить его говорить о некоторых вещах. Например, о том, как фрухи относятся к людям.
Он хмуро отвел глаза.
— И у него были все основания. Кеван, люди не доверяли фрухам, неверно судили о них, а фрухи думали о нас то же самое.
— Это как?
По крыше машины зашлепали капли дождя.
— Едва они начали говорить, как выяснилось множество фактов. Например, что многие фрухи, вернее, подавляющее большинство, считают людей… считают нас животными.
— Чушь какая-то! Мы строим города и космолеты. Мы говорим!
— Суть не в нашем интеллекте, а в наших эмоциях. Открытых всем страстях, которые они никогда бы не выдали ни зрению, ни слуху. Вот критерий — с их точки зреция. Оказывается, Кев, на родной планете фрухов обитает другой вид псевдоразумных существ, не обладающих нервотрансепторами. Их эмоции очевидны, и они не создали никакой цивилизации. Фрухи, правильно или неправильно, усмотрели тут причинную связь. И перенесли этот вывод на нас, несмотря на космолеты и владение речью. Определение личности у них кардинально отличается от нашего, не только в интеллектуальном, но и в эмоциональном плане. Мы не прошли проверку. А теперь, возможно, они думают о новой проверке. — Он похлопал меня по плечу. — И во многом благодаря тебе.
На этот раз я сумел удержаться и не заплакал. Может быть, мне хотелось выдержать этот экзамен.
— Спасибо, пап, а теперь поехали домой!
Он отстранился от меня.
— Поговорим об этом потом. Пока ты погостишь у бабушки. Я перевезу туда все, что тебе может понадобиться.
— Чего? Пап, почему мне нельзя поехать домой?
Он отвел глаза.
— Твоя мать и я… у нас очень много работы. — И он включил мотор.
