распорядителю удалось договориться в одном крематории в пригороде Копенгагена. Этому распорядителю, который незаметно превратился в посвященного члена семьи, Нина передала кассету с симфонией «Юпитер», объяснив, что вся церемония должна занять ровно двадцать пять минут, продолжительность звучания кассеты. Музыка Моцарта призвана была стать храмом для Стефана.
«Проклятая простота, — шипит она в облаках сигаретного дыма, — безжалостный, самоуничтожающий минимализм, не предполагающий даже такой малости, как доброе дружеское слово. Почему бы не подумать о скорбящей семье, им все-таки надо с этим дальше жить». Ею снова овладел гнев, грозный бог грома, единственное, что ей осталось от Стефана.
Она видит себя с Элин сидящими в комнате ожидания при больничной часовне, в то время как двое мужчин, один в белом халате, другой в черном костюме, заканчивают готовить тело к похоронам. В продолговатой стерильной комнате без всяких украшений, в освещенном неоновой лампой преддверии ада или рая. Она принесла с собой белого костяного слоника и две синие лилии, которые положит в гроб Стефана. А Элин — раковину, чтобы он смог слушать звук великого океана, и букет сухих цветов, перевязанный цветной ленточкой.
Из часовни раздался стук. В дверь просунулась голова, и человек в белом халате спросил: «На нем серая футболка. Оставить или снять?» Элин решила оставить. Она помогала ему надеть ее в то утро, после неудавшегося самоубийства. Как только распорядитель скрылся за дверью, они вспомнили о серебряной цепочке, которую Стефан непременно хотел забрать с собой. Нина постучала в дверь часовни и спросила, есть ли на Стефане цепочка. «Нет», — хором ответили оба мужчины, и не в их власти было взять ее из больницы. Цепочка уже перешла в ведение суда по вопросам раздела наследства. Они с Элин утешились тем, что смогут положить ее в могилу Стефана позже, когда будут предавать урну земле.
Они вошли в часовню. Горели свечи в высоких серебряных подсвечниках. Гроб стоял на низких подмостках серого цвета. Стефан лежал подобно прекрасному изваянию. Руки, покоящиеся на погребальных одеждах. Щеки, покрытые румянами. Он выглядел довольным и гордым. Сорочка со стойкой придавала ему элегантную, как у мумии, ауру, достойную древних египтян. Они положили в гроб слоника, раковину и цветы. Не отрывая взглядов от бездыханного произведения искусства, остановившего время. Они к нему не прикасались. Боялись, что теплая, живая рука пробудит покойного, заставит восстать из мертвых.
Вошел «белый халат», спросил, не заканчивают ли. Сбитые с толку, они вернулись из вечности и кивнули ему. Он накрыл лицо Стефана белым платком, тело — саваном. Двое в черно-белых одеждах положили на гроб крышку. Вместе с Ниной и Элин они взялись за ручки гроба и понесли его к катафалку. Мужчина в черном сел за руль. Они стояли и смотрели, как катафалк со Стефаном с тягостной медлительностью тронулся с места, поехал и, наконец, исчез вдали.
Нина помнит телефонный разговор с матерью Стефана, которая позвонила и отменила их совместный ужин. Она боялась, что Нина будет рассказывать ей о смерти Стефана. Нину задевало ее нежелание встречаться. Ей негде больше голову приклонить. Мать Стефана до обострения его болезни была настоящей опорой. Она и правда любила эту женщину, считала ее образцом для подражания. Во время болезни Стефана отношения с бывшей свекровью стали натянутыми, после того как однажды днем, за чашкой чаю, та доверительно сообщила ей о своих надеждах, что Стефан сам решится вовремя с этим покончить. Нина тогда почувствовала, что его мать, со своим болезненным отношением к жизни, распространяющимся даже на сыновей, стала ее врагом. Но после смерти Стефана она надеялась вновь сблизиться с ней.
Мать Стефана передумала и все же решила принять ее, но только к чаю. С цветком в руках она поехала в Шарлоттенлунд. Свекровь была сдержанна и сразу же заявила, что ни в коем случае не желает говорить о Стефане, ни живом, ни мертвом. Он был абсолютным табу. Нине стало нехорошо, она не знала, о чем же тогда разговаривать. В голове у нее был один Стефан. Подбирая слова, она осторожно рассказала свекрови о похоронах, как они должны пройти, кто будет. О симфонии «Юпитер». Матери было достаточно. Она прервала Нину, заметив, что рада быстрому концу, иначе она лично готова была бы сделать Стефану укол.
Нина с детским ехидством подумала: знала бы, как умер Стефан, небось не рассуждала бы так самоуверенно. Но сделала вид, будто пропустила реплику хорохорящейся свекрови мимо ушей. Она пила свой чай и беседовала о погоде, однако к печенью не притронулась.
Нина заметила, как по щекам потекли слезы. Это виски так подействовало на нее. Она закрутила пробку и поставила бутылку на пол. Приготовилась встать — в первый раз после похорон. Надела платье, слишком обтягивающее, с глубоким вырезом. Накрасилась, нарисовала идеальную маску: оливкового цвета тени, тушь, румяна, толстый слой пудры. Встала на высокие каблуки. Она все еще жива. Похудела. Скорбь удалила излишки плоти. Омолодила ее. Она снова юна. Волосы блестящие, глаза ясные. Невинна, как до кислотной ванны фиктивного брака. Большое зеркало в спальне подтверждает это.
Повесив на плечо сумку, она выходит из спальни. Ее существование имеет цель. Пункт в повестке дня. Она поедет в больницу и поквитается с «дылдой». Он ожидает ее в своем грустном кабинете в бетонном полуподвале больницы. Она приходит ровно в назначенное время. Признак силы и владения ситуацией. Врач поднимает руку, указывая ей на стул по другую сторону письменного стола, где обычно сидит коллега, с которым они делят кабинет и рабочее место. Он распоряжается бесконечным числом пациентов, но не собственным кабинетом. Это превращает его в человека. На столе полно бумаг и папок. Не хватает заботливой руки, чтобы убраться.
Она разглаживает платье, пережиток «космического» стиля веселых шестидесятых, в таком хорошо на коктейльной вечеринке, но оно слишком узкое, чтобы сидеть на неудобном конторском стуле. Подол платья, поднимаясь, обнажает колени, большие круглые коленки прачки. Сколько раз она молила Господа об узких, острых, аристократических коленках.
Врач откашливается и просит прощения, что не смог найти более подходящего места для столь важного разговора. Ее визит как будто взбодрил его. Голод по абсолютной правде о смерти своего пациента-гуру. Она пока не решила, узнает ли он эту правду. Непонятно, можно ли на него положиться. А может, у него под столом включенный магнитофон. Не сохранит ли он ее слова в центре памяти тренированного мозга? Чтобы потом обвинить в соучастии в убийстве. Сможет ли отделить свои чувства к Стефану от профессионального долга? Он нарушает тишину первых мгновений:
— Прошлая наша встреча прошла при менее благоприятных обстоятельствах, чтобы не сказать сумбурных.
Нина не отреагировала на осторожное приглашение. Не собирается ли он умыть руки?
— Экстраординарное течение болезни. Не вписывающееся в рамки обычного.
— Под конец он и не был нормален. С шизофреническим упорством отрицал болезнь.
— Скорее, наверно, возводил болезнь в ранг мифа.
— О нет. В соответствии с его логикой болезнь следовало отрицать, она являлась продолжением сексуальности такого рода, на которую он смотрел сверху вниз, не желая с этим смириться. — Нина уже еле сдерживается.
— Как бы то ни было, я его никогда не забуду. — Врач снял халат. Хочет быть человеком. Это все усложняет. Он ставит ей мат.
Нина решила немного прояснить ситуацию.
— Дело не только в нем. И мать, и брат страдают от фиксации на идее самоубийства. Их ответ болезни — смерть. Как можно скорее избавиться от жизни, если не все получается так, как им хочется. В этой семье в чудеса не верят. — Она выпрямляется. Насколько это возможно в узком платье-чехле.
Зачем она приплела этих двух бедняг, покинутых, как и она сама? Что они ей такого сделали, что дает ей право спихнуть на них свою вину? Надо сохранять голову холодной и сосредоточиться на том, ради чего пришла.
— Это примета времени. Брать судьбу в собственные руки.
— No man is an island[20]. — Она слышит, насколько высокомерен ее тон. Надо быть помягче, дружелюбней, любезней. Подавить злость и обуздать свой темперамент. Надо, чтобы он стал ей другом. Но она пришла с мечом. С мечом? Почему с мечом? Откуда это?
— Он опережал свое время. Более или менее серьезная дискуссия об эвтаназии только началась. Через несколько лет она приведет к массовому движению. Мы догоним голландцев. — Он прищуривается с менторским видом.
— А как же клятва Гиппократа?
