Свободный человек и сам себе хозяин. Ей хотелось, когда вырастет, стать как он: работать, только если есть желание, и никогда не убираться. Она всматривалась в запавшие щеки маляра, в его дряблую кожу. Он посасывал сигарету беззубым ртом. Ей не нравились запавшие щеки, они были жуткими.
Стало страшно, и она захотела спуститься вниз, но не решилась попросить поставить ее на пол, чтобы затем перебежать к матери. Она почувствовала, что он хочет жениться на ней, и совсем притихла, неподвижно уставившись на его щеки, кожа на которых шевелилась, когда он говорил с ее матерью о Боге и людях. Жесткая щетина на сероватых, цвета снятого молока щеках заставляла ее покрываться мурашками. Прислушавшись к хлюпающим звукам его голоса, она закрыла глаза и наколдовала пшеничное поле.
Она пряталась в высоких колосьях. Лежала на животе на теплой сухой земле, лицом вниз. Ела землю. Была зверем о двух руках и двух ногах. Спину ее прикрывал панцирь. Солнце припекало, она потела под панцирем. Вот поползла на четвереньках. Ей хотелось стать маленькой, едва заметной точкой на поле, хотелось выбраться на большую дорогу, попасть под машину и исчезнуть. Она попыталась вывернуться из объятий маляра, но тот лишь сильнее обхватил ее. Неподвижно сидя у него на руках, она ждала, когда ее отпустят. Маляр тихо засмеялся, обнажив десны. Его рот был похож на рот большой рыбы. Стало страшно, что он ее проглотит и придется лежать в его животе. Страшно было тьмы, царящей в животе, страшно, что ее заберут силы тьмы. При мысли о силах тьмы она содрогнулась и прижалась к щетине, царапавшей щеки, на щеках расцвели пылающие кусты роз. Он снова засмеялся и причмокнул губами. Он ей не нравился, замуж за него не хотелось и сидеть на руках тоже больше не хотелось. Пусть уйдет к себе и не возвращается. Она принялась пинаться. Засмеявшись, он сказал: «Ах ты малышка», — и сжал ее так сильно, что ни охнуть, ни вздохнуть. Лицо увлажнилось слезами. Она уперлась ногами в его живот и, перевалившись через руку, ударилась головой о линолеумный пол.
Проснулась в своей кровати, одна. Через дверную щель с трудом пробивалась светлая полоска. Там, за дверью, была страна света. Она же находилась в стране тьмы, где болит живот, тошнит и вся мебель, все вещи мертвы. Сколько бы она ни прикасалась к ним, пытаясь вызвать к жизни.
Нина была злой. Ей говорили об этом много раз разные люди: родные, соседи, одноклассники. Она давно уже смирилась с этим фактом. Родилась Нина злой или была доброй, прежде чем стать злой, оставалось неясным.
Она исписала всю тетрадь: «Нина злая». Не «я злая». Потому что не знала, где коренится зло. Не знала, когда или почему бывает злой, пока ей не пеняли: «Сейчас ты злая, Нина. Опять». Она краснела и растерянно бормотала извинения. И в конце концов перестала извиняться. Поскольку даже сами извинения воспринимались как злонамеренные.
Она молилась Богу о Нине. Чтобы Он помог ей понять, что есть зло. Может, оно заключалось в самом неведении зла, в том, что она не осознавала присутствие в себе зла, может, зло заключалось именно в этом. Она рассчитывала на Бога. На то, что Он откроется ей, укажет, что есть зло. Может, само ее незнание о зле, то, что она не чувствовала зла в себе, может, это и было источником зла. Объяснит, что есть зло, к которому она хочет прикоснуться. Ведь нельзя выполнить свое предназначение, не зная точно, в чем оно заключается. Ей надо было знать, с какой стороны подойти к злу. Просить совета у родителей было нельзя. Они ведь всегда говорили: Нина такая добрая, как ангел. Она была домашним ангелом, но, выйдя за калитку, сразу становилась злой.
Стоя на коленях у кровати, она молилась, пока на лбу не проступал пот, сжав руки так сильно, что не могла их разжать после молитвы. Бог не подавал знака. Может, она недостаточно злая? Придется провести эксперимент. Она никогда никого не била и не дразнила, как били и дразнили ее. Она долго спорила с Ниной, что такого наизлейшего можно сотворить. Утопить котенка, ударить того, кто меньше? Чувствовала опустошение, мыслей не было. Не придумывалось ничего убедительного. Ведь такое делали и другие дети, а их не называли злыми. Нужно сотворить нечто особенное, что соответствовало бы той мере зла, которую в ней чувствуют и взрослые, и дети. Делать нечего: придется убить человека. Точно, лучше всего младенца. Что может быть хуже, чем убить младенца? Она ведь любила малышей и страстно желала, чтобы у мамы появился ребеночек, которого можно будет возить в коляске.
Она молила Бога указать ей, что это должен быть за младенец. Полагалась на Бога. Который был умнее всех, вместе взятых, учителей. Что-то вроде старшего учителя или директора. Она прошла мимо мясной лавки. Снаружи стояла детская коляска с месячным малышом. Ребеночек спал. Она представила, как сжимает руки на тоненькой шейке. Тошнота подступила к горлу, она поняла, что задохнется прежде ребенка. Может, достаточно лишь представить себе злое деяние. Может, действие совершать необязательно. Нужно спросить Бога, достаточно ли Ему злых мыслей. Он создал ее злой, Он и должен рассказать ей о зле.
Мима зашла пожелать спокойной ночи. Такая добрая. Никогда не отказывала Нине в просьбах.
— Необязательно становиться на колени, можно помолиться в кровати. Тебя что-то мучает? — спросила она.
Нина не могла сказать, что ее мучает злоба. Маме знакомы лишь доброта и сострадание к ближним. Она сердилась на маму, чувствуя, что та предает ее своей добротой, на что она сдалась? Мама просто любила ее. А что ей любовь, если ею правит зло? Если Бог создал ее злой и ждал от нее зла. Мама потянулась к ней, чтобы уложить в постель, а дочь укусила ее за руку.
— Почему ты стала такой? Огорчаешь папу и меня, — вздохнула мама.
Нина торжествующе взглянула на нее. Почти научилась. Огорчать родителей — это шаг на пути к злому Богу.
— Я тебя не узнаю. До школы ты была такой доброй девочкой.
— Нет, не доброй, мама! Злой! Злой девочкой! — закричала она, подобно утопающему, взывающему о помощи.
— Кто внушил тебе эти глупости?
— Так в школе говорят.
— Значит, нам надо поговорить с учителем.
— Ты не понимаешь! Ты такая добрая! Добрая и глупая! — Ее крик стал еще истеричней.
— Я не узнаю тебя. — Мама решительно уложила ее на спину и плотно подоткнула одеяло.
— Я же просто хочу быть злой, — отчаянно плакала она.
Мама выключила свет и ушла. Нина боялась темноты. Она не смела встать с постели, но молила Бога дать знать, была ли она достаточно злой. Раз задумала убить младенца. Бог не слышал ее молитв. Теперь она знала: это Бог злой, а не она. И Он создал ее по Своему злому образу.
Она лежала в темноте в ожидании рассвета, который освободит ее от Бога, живущего в длинной холодной ночи. Согревая себя гневом против Бога. Глубоко во тьме она сделала пещеру из веток и листьев. И снова стала зверьком, ежиком с серебряными иголками. Она светилась в темноте. И в случае опасности могла защищаться серебряными иголками. Темнота была ее домом, в нем она чувствовала себя хозяйкой злу и добру.
Она была счастливицей. Это читалось в материнских глазах, когда мама впервые привела ее на школьный двор, где она долго стояла в одиночестве уже после того, как прозвонил звонок и дети исчезли в сером кирпичном здании. Вышел учитель и забрал ее. Войдя в класс, она сразу побежала обратно к двери, хотела уйти. Учитель посадил ее на место. Она сидела беспокойно, машинально повторяя то, что говорили учитель и дети. Учитель попросил ее сидеть тихо. Но она не могла остановиться, и подражала их голосам, и повторяла за ними.
У учителя лопнуло терпение, ее выставили за дверь. Через замочную скважину было видно, как учитель написал на доске большую букву «А». Она открыла дверь, подбежала к нему, выхватила мел и написала в точности такую же «А», как у учителя.
— Можешь написать «Б»? — спросил он.
— Можешь написать «Б»? — повторила она.
Учитель покачал головой: какой непослушный ребенок. Взял мел и написал на доске «Б». Она вывела «Б» с тем же наклоном, что у него. Написала за ним весь алфавит, букву за буквой, не отличишь. Он стал писать предложения. И их она копировала с удивительной точностью. На вопрос, что означает написанное,
