подбадривая самого себя,— Андраш Хомлок!
Я нехотя поднялся:
— Извините, господин учитель, я не закончил.
Фараон лишь махнул рукой.
— Не имеет значения. Читай что есть.
Честно говоря, я до последней минуты не верил, что придется когда-нибудь вслух прочитать те несколько жалких фраз, которые я наспех выжал из себя. Ладони у меня вспотели, я начал читать запинаясь и до конца запинался, как малограмотный.
«Однажды мы о себе уже писали. Это было в прошлом году. Я тоже писал, чтоб понять самому, что же я собой представляю. Тогда... о, тогда все было просто. Сейчас не то, сейчас гораздо труднее говорить о самом себе. Хотя прошел всего год, вернее, даже почти два. Взрослые требуют от нас откровенности. Но быть откровенным так трудно. Ведь взрослые сами неоткровенны. Столько напустят вокруг тумана, что их вовсе нельзя разглядеть...»
Я умолк и вытер ладони о штаны.
— Это все? — спросил Фараон.
— Все.
Фараон не спеша подошел ко мне, положил на мое плечо руку, и я с изумлением увидел, что он улыбается.
— Разумеется, это всего лишь фрагмент... но мне твой фрагмент нравится! — сказал он благодушно и взял с парты тетрадь.— Андраш написал правду... Откровенным быть очень трудно. Ты согласен, Перцел?
Живодер ухмыльнулся.
— Еще как, господин учитель! Будь я всегда откровенным, мой предок сделал бы из меня котлету...
Класс грохнул.
— А если бы ты со всей откровенностью сказал: папа, я получил пятерку по химии? — спросил Фараон.
— Тогда старик был бы откровенно рад...— паясничая, заявил Живодер, а Фараон продолжал задумчиво говорить и плел какую-то чертовщину о том, что, когда поступаешь хорошо, тогда откровенным быть легко, а если дурно или предполагаешь, что твой поступок сочтут дурным... Но я больше не слушал, я не мог отвести глаз от его руки, которая машинально листала тетрадь. Внезапно рука замерла — на листке, где вчера я кое-что набросал. Меня кинуло в жар, потом в холод, даже пальцы на ногах помертвели. Я лихорадочно пытался припомнить: девичья головка, сзади волосы перехвачены лентой... и груди, высокие, остроконечные... округлый живот с пуговичкой пупка; все, что ниже, едва намечено...
Я чуть не задохся от ужаса и бешенства и упрямо сверлил Фараона взглядом: извольте вернуть тетрадь! В конце концов, это никого не касается... во всяком случае, посторонних!
Рука Фараона медленно опускалась и наконец мягко положила тетрадь на парту. Листок высунулся, как книжная закладка. Фараон на меня не смотрел. Я взглянул: рисунок был точно такой, каким я его помнил. Его Величество оказался великодушным... А что особенного?.. Ведь ниже талии лишь эскизный набросок...
Наконец-то звонок. Фараон, не взглянув на меня, вышел из класса. Значит, я дешево отделался. А если разобраться — рисунок-то откровенный. Правда?
■
Едва Фараон исчез, класс взорвался.
Живодер вскочил на парту, скроил благочестивую рожу, закатил к потолку глаза, воздел руки и завопил:
— Братья пижоны! Мы прошли через святую исповедь! Я отпускаю вам все грехи!
Он осенил нас широченным крестом и пригладил торчащие ежиком волосы.
Класс выл, стонал от хохота.
Шомфаи, наш главный пижон, в кирпично-красной американской рубашке, сбросил пиджак и повернулся к классу с лицом, перекошенным от крика, а позади него орала и толкалась вся «капелла».
— Внимание, гаврики, внимание! Сейчас вы услышите звуковой плакат. Сегодня в нашей программе: источник материнского молока!
Это была новинка.
Выставив у двери дозорного, класс обратился в слух.
Шомфаи взмахнул рукой, мощный хор грянул. Запищали дисканты, зарокотали басы — под эту дикую какофонию шла выразительная декламация.
Под хохот и гром аплодисментов «капелла» повторила программу несколько раз, но многие из ребят уже обступили Живодера. Началось нечто невообразимое: Живодер, словно карточную колоду, тасовал пачку открыток, потом, как фокусник, выхватил одну и поднял ее над головой. Там блистала голая красотка в небрежно наброшенном на плечи манто.
Скорчив безобразнейшую гримасу, Живодер выдал такое, что все просто взбесились.
— Иллюстрации к плакату! Источник материнского молока!
Стены класса дрогнули от рева. Толпа гогочущих лоботрясов плотным кольцом обступила Живодера, и открылся фотобазар. Звуковой плакат распался, но члены «капеллы» с ослиным упрямством продолжали вопить:
— Молоко, молоко! Можно пить без дураков, — и остальное...
Жолдош кричал, чтобы и я купил открытку, но мне не хотелось лезть в свалку.
— Потом,— оказал я.
— Ты что, обалдел? Фараон накроет!
— Ему хочется, чтоб мы вывернули перед ним все свои внутренности: легкие, печенки и селезенки...— с возмущением сказал Петер, щурясь на открытки, которые по одной показывал Живодер.
Лацо в ужасе оторвался от книги.
Бочор — год назад у него изменился голос, и с тех пор он гудит, как из бункера,— услыхав мятежную речь Чабаи, вмешался.
— Меня мутит от этого разбавленного духовного пойла! — заявил он.
Шомфаи держал перед Жолдошем открытку с изображением моющейся женщины, у которой сквозь мыльную пену просвечивали разные разности.
— Вот это бомба! — совершенно спокойно, но с глубоким удовлетворением объявил Жолдош.
Лацо, зажав уши, зубрил историю.
— Да заткнитесь же, наконец! Я совсем не знаю империализма,— жалобно простонал он, услыхав вой Жолдоша, и с отчаянием уткнулся в учебник.
Никто не обратил на него внимания.
