Вскоре мать по нескольку раз в неделю посещала врачей. После каждого визита из-за дверей спальни слышались не совсем вопросы и не совсем ответы родителей.
Морис решил отстраниться от происходящего, уйти в себя. Время стало тесным, как одежда, из которой он вырос. Кто-то другой распоряжался его жизнью, какой-то другой Морис, двойник. Он держался холодно, точно коп на месте убийства, не чувствуя, как на него надвигающимся из Канады атмосферным фронтом веет отцовская холодность. Двойник явился одетый по-зимнему. Когда Морис вынужден был навестить мать в клинике, двойник милостиво взял дело в свои руки.
– Где ты? – спросила мать.
– Здесь.
– Здесь тебя никогда не бывает.
– Я здесь, – сказал двойник, беря ее за руку.
Оценки в школе снизились. Учителя, зная о состоянии его матери, оставили Мориса в покое. Он сидел на задней парте, над головой реяли бумажные самолетики. Только после школы на занятиях по плаванию что- то усваивал – брасс, баттерфляй, плавание на спине, кроль. В бассейне Морис себя чувствовал невесомым, лишенным нормальных эмоций, глубоко огражденным его глубиной.
Он встретил конец с облегчением, даже с радостью. Она неделю пролежала без сознания. Отец его заставил в последний раз с ней повидаться. Он даже не представлял такой картины – раздутый воздушный шар, надуваемый дуновением смерти, в окружении пыхтевших накачивавших автоматов, шутивших сестер и врачей, что-то пишущих на планшетках. Такая смерть вдребезги расколотила корону, вбив осколки в королевскую глотку.
Она умерла в апреле. Похороны стали для Мориса вихрем картин, вызванных наркотическим опьянением: отец дал ему транквилизатор. К счастью, возраст избавил его от обязанности нести гроб. Люди говорили, что вид у нее прекрасный, задумчивый. Ему хотелось их убить, но двойник прикоснулся к плечу и сказал: «Успокойся. Держись».
Поминки были устроены дома. Морис взбесился – так никогда и не понял, то ли из-за запаха траурных роз, то ли из-за глухой ностальгической болтовни, – метался по дому, гоняясь за изменчивыми ощущениями, сексуальность дергала его за рукав, когда он пробегал мимо девушек, чьи духи кружили ему голову.
Смерть матери вдруг поставила его перед выбором – либо поглоти этот мир, перевари его, либо сам отдавайся ему на съедение, насладись вещами, предметами, телами. Но не раковый ли это мир?
– Что ты делаешь, – потребовал ответа отец, – бегаешь кругом, празднуешь? Радуешься ее смерти? Все считают, что сын меня позорит. И они правы. Иди к себе в комнату.
Его комната, пропитанная запахами сваленной на кровать верхней одежды, сама по себе опьяняла. Теперь он сам был своим лучшим другом, овладев собой полностью.
После ухода гостей отец извинился.
– Знаю, это тяжело, но нельзя нырять в мир фантазий, прикидываясь, будто реальности не существует.
Позже в ту ночь Морис видел отца, прислонившегося к балконным перилам. Он потягивал виски и глядел на небо, словно думал, что покойная жена превратилась в новое созвездие.
Морис слышал, как открылась дверь гаража. Помчался вниз по лестнице, перехватил Шейлу на кухне, застав в тот момент, когда она бросила на стол сумочку.
– Что это? – спросил он, подхватив каталог.
– Пока ты писал, я вместе с Холли ходила на курсы. По фехтованию, если тебе это надо знать. Но больше не пойду.
– По-моему, тебе было б полезно.
– Просто хочешь, чтоб я похудела.
– Я не жалуюсь.
– По-моему, ты всем недоволен.
– Меня не волнует, толстая ты или худая. Увидишь картину…
– Пожалуйста, – сказала она, – я об этом говорить не хочу.
Морис бросил каталог.
– Ну, если больше туда не пойдешь, тогда зачем заказывать полный костюм?
Он вернулся в студию. Набросок уже закончен, скорее выразительный, чем точный по форме. Изображение улыбки, которое, если дело пойдет хорошо, достойно занять место в «Анатомии» Грея: «Особенности улыбки в среднем, пока еще не достигнутом возрасте».
Он бросился дописывать портрет, не совсем понимая, что его толкает – он сам, Шейла или даже Иона, то есть опять же он сам. Замаячил последний предел. Может быть, именно это и хотел сказать Иона. Морису даже пришлось признать, что портрет – больше способ остановить время, чем что-либо другое. Улыбка Шейлы обращена к зимнему югу, и, благодаря Морису, хмурость останется позади.
– Вот ты и высказался, – сказал Иона. – У тебя присутствует смутное представление о некой магии, которой никогда не бывает. Помнишь, как надеялся с помощью пьянства выгнать себя из собственной головы? А заработал одну головную боль.
– Сделай одолжение, оставь меня в покое.
– Правильно, беги к себе в спальню, продушенную одеколоном. Но часы тикают, пока ты спишь. Пески с берегов Мерси уносятся ветром, и ты этого не остановишь.
– Я иду спать.
В спальне Морис закрыл глаза, но, даже не глядя, чувствовал присутствие Ионы.
– Тебя одолевает сонливость, – сказал Иона, – сильно, сильно. Погружайся поглубже. Глубже, глубже.
– Никуда я погружаться не буду. Уйди.
– Слушай меня, Морис, пока не слишком поздно.
– Не хочу видеть сны. Я хочу просто спать.
Вскоре Морис поплыл с балкона к морю, вылезши из шкуры Шейлы. Позади лежала змеиная кожица брака. Впереди на побережье Мерси широко расплывалась школьная рыбья стайка.
– Следуй за ними, – сказал Иона.
Ему надоела пара, в которую они превратились. Совместное воображение создало двух новых людей, оба в глазах друг друга не признаны. Не узнают, не нащупывают обратного пути к тем, кем были, не пометив этот самый путь вехами.
Впереди серебристая волна поворачивала то под одним, то под другим острым углом. Куда они направляются? Куда их направляют?
– Поторопись, – сказал Иона. – У нас не так много времени.
Другие рвутся на юг. А он рвется на север. Холодает.
– Ты почти в Канаде, – сказал Иона. – Вот тебе и ответ.
Он уплывал от власти Шейлы к своей собственной. Вынырнул на поверхность, помедлил в лунном свете под одобрительные крики чаек:
– Мистер Мельник, мы вас понимаем. Следуйте за нами к земле без Шейлы.
Вдруг ему никогда не вернуться назад?
– Да я просто решил окунуться.
Умело маневрируя хвостом, он вернулся, поправил одеяла, чтоб они удержали его на месте – навес, смытый приливом.
– В другой раз подальше зайдешь, – сказал Иона, но Морис отогнал его жестом и положил руку на плечо Шейлы.
Ложиться было слишком рано, но Шейла, измучившаяся всем телом на курсах, скользнула к Морису. Он положил руку ей на плечо; она постаралась проигнорировать. Иногда его присутствие в постели кажется властной захватнической оккупацией. Она скрестила руки. Его ладонь упала на матрас.
Она закрыла глаза. И увидела сон. Морис прыгнул с балкона к самому океану. Как может такой толстяк улететь в такую даль – выше ее понимания. С балкона виднелись брызги, которые он поднял, плюхнувшись животом в воду, после чего пошел вниз, как якорь.
Она задумалась, не прыгнуть ли следом, но, опустив глаза, увидела не хвост, а неуклюжие ноги. У нее не жабры, а ребра. Вдобавок она растолстела даже больше него. Не беременна ли?
