лесу оказывался, но на дорогу, несомненно, вышел.
Его брата крестили Леонидом, как и звали до этого двадцать пять лет, но называли или Лёдькой, или почему-то Мартыном. Он, единственный из нас, не имел отношения ни к слову, ни к Честертону, ни к католичеству. Трудно передать степень его печали и молчаливости. Был он иконописцем и реставратором. Когда мы с Колей Котрелевым привезли его к священнику, крестить (конец 1966 года), тот сперва спросил, какое Евангелие он читает, и узнал, что Иоанна. Это его удивило, и он посоветовал начинать все-таки с синоптиков, но Лёня (Мартын) не кокетничал «духовностью»; он действительно был дальше всех нас от библейской или хотя бы антиохийской человечности. В 1972-м, когда мы с ним ездили к отцу Станиславу, тот сходу, увидев его, стал восхвалять православие, «сокровище Иоанново».
От неизбывной скорби Мартын сильно пил и скончался в 1995 году, осенью, от болезни печени.
Кот Кеша, носивший такую фамилию, стал из помоечного персидским из-за нашей любви. Появился он точно в тот день, когда мы с Марией отделились от моих родителей; раньше я бы не могла взять котенка, подобранного моей подругой, мама кошек не любила. На его счету много чудес. В 1975-м он резко отверг «Баламута»[ 98 ] и терзал когтями рукопись. В 1976-м упал с десятого этажа и остался совершенно здоровым. В начале 1980-х, уже в Литве, сидел ночами с отцом Домиником и со мной, слушая сквозь треск «Свободу» и, вероятно, тоже молясь о Польше. Скончался он в 1989-м году, от старости, во сне, причем -в Лазареву субботу. Когда он лежал и почти не дышал, неожиданно пришли два приезжих доминиканца, один из которых очень любил животных. Они над ним постояли и проверили, жив ли он – если жив, лапка не упадет камнем. Он был жив, а после их ухода, примерно через час, все изменилось.
Прибавлю, что когда Аверинцев, еще «при Советах», поехал в Рим, он прислал Кеше изображение неприятного, хотя и канонизированного, Папы Иннокентия III. Еще кто-то подарил Иннокентия Иркутского. Оба они висели у самого пола, над его мисочкой.
Такое имя взял и Юлий Анатольевич трейдер, когда стал доминиканцем, а может быть – когда крестился в конце 1960-х, но уж «братом» он точно стал в 1970-х, вступая в орден. Вот кто порадовал бы Честертона. Юля умел радоваться любой мелочи. Как-то мы с Сергей Сергеичем назвали простую священную жизнь наперекор всему «жареной курицей». Сами мы далеко не всегда могли так жить, а Юля -всегда. Он очень любил вино и пиво, но, в отличие от Муравьевых и по слову Честертона, пил не с горя, а от радости и благодарности.
Скончался он очень смиренно, когда был один в квартире, видимо – мгновенно, от инфаркта. Когда
пришли, увидели, что он стоит около кровати на коленях.
Кястас Аугустинас Янулайтис был красив, как средневековый рыцарь в представлении романтика. Правил он косой Неринга, где мы жили в 1960-х каждое лето. Кажется, по линии Гимбутов (к которой принадлежит очень известная женщина, американский антрополог) он восходил к Гедиминовичам. Отец его был крупнейшим литовским историком, а он определенной профессии не имел и, хотя кончил в Литве университет, служил почему-то в Институте киноведения, преподавал детям французский язык. Дело в том, что он женился на москвичке и жил здесь, в Москве. Читатель, я думаю, устал от восхвалений, и я не стану описывать, каким куртуазным был наш король. Особенно дружил он с Юлей, разделяя его склонность к жареной курице. Кстати, для всех членов общества застолье было и священнодействием, и утешением. Мужчины, кроме Сергей Сергеича, и прекрасно стряпали, и немало пили.
Умер король по-королевски. Как все помнят, на границе 1980-х-1990-х годов Литва боролась за независимость. Он, все же – историк, читал в литовском представительстве лекцию. Поднял руку с указкой перед картой Литвы – и скончался, отказало сердце. Случилось это в ноябре 1989-го.
Осенью 1976 года (6 октября) я сидела, работала, а Кеша, уже два года возглавлявший у нас Честерто-новское общество, свернулся в кресле. Тут позвонил мой друг из Иерусалима, Мелик Агурский. А надо сказать, что когда в ту пору звонили сквозь железный занавес, ощущения были амбивалентные. Проще всего сравнить их со спиритическими, но спириты хоть верят, что увидятся с ушедшими, а мы тогда скорее не верили.
Словом, он звонит и сообщает, что кто-то у кого-то родился (кажется, у Толи Ракузина). Тут я слышу какой-то стук и сразу понимаю, в чем дело. Мгновенно кидаюсь на кухню – и точно, боковушка окна открыта. Чуткосердечный Кеша заметался и упал вниз.
Тут я, на зависть аскетам эллинского типа, утратила всю душу. Ничего не чувствую, только делаю и верю. Беру ключи, обращаюсь к Франциску, спускаюсь с девятого этажа. Кеша лежит на газоне в позе жареной утки. Я хватаю его, все еще в атараксии, если не хуже.
Дома положила его на кресло, а к спинке, изнутри, прислонила икону Божьей Матери. Кеша сильно дрожит, глаза закрыты. Звоню в ветеринарную «скорую помощь», и дежурный мудро говорит: «Если ваш котик не разбился, значит, он не разбился».
Утром приехал врач, полил Кешу валерьянкой и рекомендовал не трогать. Ощупать он его сумел, совершенно незаметно. Вроде ничего, цел.
Ночь мы с вернувшейся Марией просидели рядом, на полу. Дня через два, в храме, я это все рассказала (Кеша совсем оправился), а старушки заметили, что класть кота под иконы – кощунство. Отец Александр отвечал им, что благочестивые люди положили бы и свинью.
То ли в 1988-м, то ли в 1989-м, а может – и в 1990 году мы шли в храм святого Людовика. Сколько ни ходишь, тяжело ощущать слева эти страшные здания. Но тут, дополнительно, оттуда раздавался крик, на слух – кошачий.
В религиозной жизни всегда есть место притче. Было нас человек пять, и ни один не реагировал. Мало того – когда я заволновалась, меня поставили на место. Церковные люди того типа, о которых так горько и часто говорил Христос, не отвлекаются по пустякам.
Когда мы достигли храма, появилась Светлана Па-нич, приехавшая с Украины (не могу писать «из»! В
