толщиной в сотни миль и до самого неба высотой.
Вот где оба они получили воспитание, он и Альберт; и все эти пять лет почти не было случая, когда бы он не видел перед собой это клювоподобное личико с острыми, все замечающими глазками.
— Двадцать монет, — повторил Кроу, — включая блох и все остальное.
Машина резко накренилась, затем выровнялась. Тилни вскочил с сиденья и двинулся по проходу.
— Не нравится мне это, — сказал он. Хорошенькое мальчишеское личико на минуту утратило своё обычное пустое выражение: он был явно напуган. Кроу озабоченно осматривался. Желтизна иллюминаторов стала гуще. Теперь песчинки били по стёклам, как мелкий гравий.
Тилни шагнул в проход, открыл дверь переборки и, игнорируя запрет «не входить», просунул нос в отсек. Он дважды прокричал свой вопрос, прежде чем лётчик его услышал.
— Послушайте, шкипер, как мы будем садиться в этом аду?
Таунс смерил его взглядом и ответил:
— Так же, как полмиллиона раз, когда тебя ещё на свете не было. С той стороны двери ты увидишь надпись. Прочитай её внимательно.
Промолчав, Тилни хлопнул дверью. Моран закрыл за ним задвижку. Тесный лётный отсек был весь залит желтоватым светом.
Прежде чем выйти из строя, правый двигатель кашлянул не больше двух раз. Таунс автоматически включил максимальную тягу левого мотора, потом зафлигировал правый пропеллер. Казалось, нет никакой защиты от этой загустевшей пелены. Жиклёры забило, и не было смысла пытаться снова запустить двигатель.
Штурман и пилот вчитывались в показания приборов — первое, что делает в момент кризиса любой экипаж. «Скайтрак» продолжал устойчивый полет, даже с пяти-семиградусным сносом легче было управлять теперь, когда максимальная тяга была с подветренной стороны. В чистом воздухе левый двигатель мог часами работать при открытом дросселе без перегрева и заедания, но в сплошном песке он мог засориться в любой миг; это означало бы вынужденную посадку с неработающим двигателем при видимости в пятьдесят ярдов. Ответ был очень прост.
Моран молился, чтобы Таунс не задал ему, штурману, самый рутинный вопрос: где они сейчас находятся? Потому что этого он не знал.
Таунс разворачивал самолёт по ветру.
— Мы садимся, Фрэнки?
Стало тихо, так как песок падал теперь по ходу самолёта, а правый двигатель молчал.
— Единственное, что можно сделать, пока не выключился и этот.
Таунс нажал на штурвальную колонку, показания альтиметра стали падать в сторону сектора 15000.
— Гляди в оба — сейчас будет ещё гуще.
В кабине быстро темнело.
Они спустились до пяти тысяч футов, когда остановился и второй мотор, и все затихло, кроме глухого шороха песка по обшивке.
ГЛАВА 2
В водворившейся тишине голос Таунса прозвучал непривычно громко:
— Скажи им: пусть приготовятся к аварийной посадке.
Моран поднялся, выплюнув изо рта резинку, — теперь она была небезопасна. Пока штурман был занят собой, Таунс тщательно обдумывал ситуацию.
При отсутствии в течение последнего часа радиосигналов и без наземных ориентиров их местоположение неизвестно. Если он точно учитывал снос с момента последней визуальной корректировки, то они оставались на трассе. Избыточная коррекция увела бы их к западу, недостаточная — на восток. Сейчас это никак не выяснишь.
С того момента, как несколько минут назад на высоте пятнадцати тысяч футов они пошли по направлению ветра, курс лежал на запад. Насколько далеко увёл он их, можно было рассчитать по указателю скорости и часам — но без связи с землёй они не могли знать фактическую скорость ветра. Индикатор скорости показывал. Если принять скорость ветра за 40, плюс-минус 10, то они плавно снижались со скоростью 160 миль в час. Вой ветра был теперь громче, но сила его, возможно, осталась прежней, так как замолкнувшие двигатели и более плотные по мере снижения тучи песка усиливали шум: надо учитывать и это.
Они сядут где-то в Центральной Ливийской пустыне — образ се заполнял сознание. Четырнадцать человек наверно смогут продержаться перу дней, имея при себе бутылки с водой плюс аварийный питьевой бак. Этого хватит. Долго сидеть на земле не придётся: они приземлятся, укроют моторы и дождутся, пока утихнет буря. На это уйдёт от трех до шести часов: в это время года бури бывают частыми, сильными, но непродолжительными. Когда ветер утихнет, они снимут оба карбюратора, чтобы очистить жиклёры от песка, потом соберут их, запустят и взлетят. С горючим хорошо. Смогут даже наладить антенну, если сохранилось гнездо.
Риск заключался в грунте. При неработающих моторах и речи не могло быть о том, чтобы попытаться с предельно малой высоты выбрать ровную полосу: им придётся садиться вслепую и с первого раза, каким бы ни был грунт. Это мог быть и плотный улежавшийся песок с твёрдой коркой, но мягкий внизу, и выветренная каменистая осыпь, и песчаная дюна, и крутой склон плато высотой в тысячу футов. В этой жёлтой мгле он все равно не мог разглядеть грунт; но шасси придётся выпустить, иначе им никогда не взлететь.
Соблазн посадить машину на фюзеляж очень силён. Он будет ему противиться изо всех сил. Потому что нужно не только сесть, но и взлететь. Ведь это самолёт. В конечном счёте, решать нужно будет самому: если кто-нибудь погибнет, виноват будет только он. Он должен был следовать правилам и взять курс на запасной аэродром в Эль Ауззад, когда сломалась антенна.
Моран занял своё место, закрепив дверь переборки в открытом положении: в случае неудачной посадки мог понадобиться выход. На его лице никак не отражался ход мыслей. Если они сядут на склон плато, так тому и быть; если при посадке повредят шасси и их не найдут — что ж, такова судьба. В такой момент легко быть фаталистом: это рассеивает страх и позволяет сосредоточиться на одном — как выжить. Так же просто все поставить на Франка Таунса.
Фрэнка считали неудачником. В каком-то смысле так оно и было: прослужив всю войну лётчиком в Транспортном управлении, он уже через год после её окончания командовал своим первым большим лайнером, летал на «Констеллейшенах», пока компания не перешла не новые «Суперы». Переучивание прошло без сучка: оба типа самолётов не очень различались. И тут он возомнил себя ветераном и позволил усомниться в компетентности экзаменаторов на каирской линии, дважды заваливших его на зачёте по аварийному оборудованию. Большинству пилотов не нравилась практика таких экзаменов, но мало кто жаловался на провалы. Тогда-то и появилось первое пятнышко в личном деле Фрэнка.
В течение года он провалил ещё два зачёта и экзамен; хотя в ЮКА знали, что он первоклассный лётчик, его предупредили, что такое отношение к тому, что он называл «возвращением в школу», чревато неприятными последствиями. Он заупрямился и провалил курс переучивания с двухмоторного на большой четырехмоторный ДС. Тогда компания перевела его на побочные маршруты, обслуживаемые «Вайкаунтами». Через год его попробовали перевести на «Комету», но он опять провалился. Он рассказывал Морану: «Знаешь, сколько приборов у этой проклятой машины? Они занимают весь потолок. Я лётчик, а че органист в театре».
С 1958 года Фрэнк работает, куда пошлют: летает через моря и пустыни, в джунгли, куда ни придётся. И уже шесть лет его личное дело безупречно. Переучиваться он не пытался — чтобы не «возвращаться в школу», — и летал в такую погоду, когда никто другой не осмелился взлетать, поднимал машину с пятачков среди леса и взлётных полос в пустынях и на болотах, с которых впору было стартовать одним птицам.
Правду говорил Фрэнк: он лётчик старой школы, небо для него все равно что игровая площадка; но для новой школы он не годился, слишком стар — и не столько годами, сколько самим своим опытом: полет он чувствовал, что называется, задним местом и не нуждался в целой батарее приборов.
Моран никогда не был штурманом на главных линиях, но на местных летал уже пятнадцать лет. Работал с десятками пилотов, но только одному доверял безоговорочно, и сейчас он был рядом с ним.
Когда Моран занял своё место, Таунс осведомился:
