нос.
— Надеюсь, — говорит она, — польза припарки столь же велика, сколь и ее вонь. Зачем она?
Латурза смеется.
— Ну, тебя лекарство вывернет наизнанку — так оно вредно, если принять внутрь. И вместе с тем вытянет огонь из ожогов. Я более не смею давать Тевкру валериану. Эта припарка поможет удержать его в целительных объятиях сна.
Убрав с лица авгура клочки шерсти, Латурза легонько смачивает ему глаза припаркой.
— Раны, что получил твой муж, похожи на те, что бывают на полях брани. Когда тело ранено, оно производит собственное лекарство — то устремляется по жилам и губит боль. Правда, лишь на короткое время: стоит телесному снадобью иссякнуть, как приходит ужасная агония. Пиретрум смягчит лихорадку Тевкра.
Тетия по-прежнему морщится от вони.
— Надеюсь, поможет.
— Поможет-поможет, дитя мое. Теперь, извини, мне пора. У одной пары приболел новорожденный, и я обещал прийти осмотреть его.
Тетия нежно касается его руки.
— И снова спасибо тебе.
— Да не стоит. Пока, думаю, тебе лучше всего прилечь возле мужа и немного вздремнуть. — Лекарь наклоняется к Тетии и шепчет: — Ребенку сон тоже не повредит.
Тетия с улыбкой смотрит в спину уходящему Латурзе. Ей и правда не помешает соснуть. И еще ради мужа она обязана терпеть вонь припарки. Утерев Тевкру лоб, Тетия смачивает ему губы свежей водой. Потом ложится рядом и целует во влажные губы. Закрывает глаза и молит богов о скорейшем выздоровлении Тевкра.
И только она успевает погрузиться в волшебный промежуток между явью и сном, как вдруг…
Тевкр хватает ее за горло.
Сжимает пальцы так сильно, что невозможно вздохнуть.
Тетия брыкается, толкает мужа, пытается отвести от себя его руки. Ничего не выходит.
— Изыди! Изыди! — кричит Тевкр. — Демон тьмы без имени! Я изгоню тебя!
Тетия хватает ртом воздух.
— Надо убить его. Я должен! — Тевкр давит еще сильнее, выжимая из Тетии жизнь.
Тетия лягается. Задевает что-то мягкое. Снова пинает. Нога попадает в очаг и раскидывает угли.
Накатывает темнота.
Тетия теряет сознание.
Сквозь туман она видит руку Тевкра, обезображенное лицо и прикрытые припаркой глаза.
Сознание гаснет.
Глава 16
К тому времени, как они кончили заниматься любовью, кофе уже к питью не пригоден, а выпечка не способна утолить зверский голод. Том с Тиной наскоро принимают душ и, спустившись в роскошный обеденный зал, просят администрацию немного повременить с окончанием времени завтрака.
На обшитых дубовыми панелями стенах висят великолепные картины маслом, глядя на которые Том не забывает уплетать фрукты, копченого лосося с омлетом и запивать все это таким обилием сока, что хватило бы наполнить лагуну.
— Итак, мой милый пишущий друг, что можешь ты мне поведать о Венеции?
Тина смотрит на Тома по-над чашкой.
— Ты перед отъездом не прочел справочники?
— Ну, кое-какую чепуху пролистал.
— Но-но! Статьи о путешествиях — не чепуха! Я этим на жизнь зарабатываю.
— Прости, забыл. Но ты все равно расскажи что-нибудь, устрой мне ликбез.
— Так и быть. Венеция — второе мое любимое место после Рима. Серениссима[14] столько всего дала миру: Марко Поло, Каналетто, Казанова, Вивальди, Рыжий священник… — Тина смеется. — Знаменитых венецианцев перечислять можно до бесконечности! Это место подарило нам такие прекрасные слова, как «мандолина», «чао!», или страшные вроде «гетто» и «арсенал». Однако больше всего Венеция нравится мне за то, что время здесь остановилось. По улицам не ездят машины, над головой не нависают провода, и нигде не видно мрачных вышек сотовой связи. Будто ныряешь в прошлое на парочку сотен лет.
— Ну, тогда за путешествия во времени, — поднимает Том бокал с соком.
— За них.
Они чокаются, и Тина, пригубив напиток, спрашивает:
— Ты помнишь что-нибудь из прочитанной чепухи?
Том на время задумывается.
— Кое-что. В самом начале здесь были только вода, топи, простые рыбацкие бухточки и всякое такое прочее. Затем, в середине первого века, пришел старик Аттила, привел своих гуннов, и люди, следуя за ним, расселились по окрестным островам.
— Сколько всего островов? — спрашивает Тина тоном школьного учителя.
— Много.
— Около ста восемнадцати, — смеется Тина. — Или ста двадцати. Сами венецианцы точнее не скажут.
— Я же говорю, много.
— Главным поселением стал Торчелло. Сама Венеция из себя ничего не представляла в плане политики, пока в Торчелло не разразилась эпидемия малярии. Люди тогда перебрались на Риальто.
— В седьмом веке?
— В восьмом. Венецианцы назначили первого дожа — это своеобразный квазирелигиозный лидер, избираемый на демократической основе. Итак, примерно в семьсот двадцатом году образовалось местное венецианское правительство. Система исправно работала, пока не началась большая эпидемия чумы, которая и подкосила ее. Венецианцы резко ударились в религию, а после, как истинные итальянцы, пустились во все тяжкие. Потакали своей похоти и заодно развивали искусство. Позже, в восемнадцатом веке, бесконечным оргиям — очень нетактично — положил конец Наполеон.
— Поразительно. И тебе не надоедает писать о путешествиях? Ты могла бы работать гидом.
— Спасибо. — Тина промокает губы салфеткой. — Предлагаю полностью сменить тему. Ты извини, конечно, если задеваю твои чувства, однако вкуса в одежде у тебя нет совершенно.
Рассмеявшись, Том поднимает руки: сдаюсь, мол.
— Меа culpa![15] Мне нет оправданий. Я мог бы сказать, будто мой чемодан потерялся по прилету сюда — и это правда, — но в нем не было ничего, что подсказало бы тебе мои симпатии в мире моды.
— Тебе совершенно безразлично, что ты носишь?
— Нет, конечно. Мне нравится выбирать себе одежду: удобную, чтобы хорошо сидела. Нравится, когда белье на мне чистое, когда носится долго. Просто я стараюсь на одежде не заморачиваться.
— Бог мой! Да ты язычник! Нельзя приезжать в Италию, если живешь по таким убеждениям. Тебя за такое из страны выслать мало!
Оба смеются. Смеются легко и беззаботно, ощущая большую близость.
— В общем, так. Я намерена обратить тебя в истинную веру. Позабочусь, чтобы ты осознал ошибочность своих прежних взглядов.
