— Простите, что заставили вас ждать. Прошу, садитесь. Итальянским владеете?
Он улыбается. Улыбка выходит приятная, легкая. Возможно, это отработанный прием.
— Не достаточно хорошо, чтобы говорить по делу.
— Понятно. Тогда простите мне мой слабый английский.
Том не видит со стороны лейтенанта никакой вины. По-английски она говорит вполне бегло и на вид очень умна. Похоже, котелок у нее, как говаривала матушка Тома, варит прилично.
— Вы на английском говорите как на родном. Учили в школе или за границей стажировались?
Валентина подчеркнуто пропускает вопрос мимо ушей.
— Расскажите, что случилось этим утром? При каких обстоятельствах вы обнаружили труп?
Значит, сразу к делу? Понятно.
— Я просто гулял и вдруг услышал мужской крик. Пересек несколько мостов и наткнулся на старика. Он тащил из воды ту самую девушку. Рядом лаяла собака — его, старика, наверное.
— Терьер. Старик и правда его хозяин.
Интересно, где сейчас пес? Убежал, наверное, домой.
— Старик тащил девушку из воды. Изо всех сил старался. Думал, наверное, бедняжка еще жива.
— А вы?
— Как увидел — сразу понял, что мертва.
— Что потом?
— Вытащил труп на берег, а старик убежал звонить в полицию. Я посидел с ним, пока не приехали ваши, и меня отвели сюда. — Том смотрит на часы. — Это было три часа назад, за которые мне предложили всего одну чашку неважного кофе.
Валентина хмурится.
— Жаль признавать: да, кофе у нас и правда не ахти какой. Однако уверена, вы понимаете, что есть дела поважнее, чем обслуживать задержанных.
— Рад за вас.
Какой острослов! Подобное качество в мужчинах Валентина ценит, но не в тех, кого привели на допрос.
— Моему коллеге вы сообщили, что вы гражданин Америки. Живете в Лос-Анджелесе, а сюда приехали в отпуск?
Том отрицательно качает головой.
— Я не совсем то сказал. Да, я гражданин Америки, но в Лос-Анджелесе больше не живу. И здесь вовсе не на отдыхе — проездом.
— Куда направляетесь? — Валентина чуть перебрала с враждебностью в голосе.
Тома так и подмывает сказать, мол, не ваше дело. Может, объяснить лейтенанту, что он побывал в настоящем аду, из которого только-только вернулся, и прямо сейчас хочет обратно в отель и надолго залечь в ванну?
— Так куда? — повторяет вопрос Валентина. — Куда едете?
— Сам еще толком не знаю. Может, в Лондон. Может, в Париж. Я не видел мир и вот решил исправиться.
Именно так отвечают бывшие заключенные, которые совсем недавно откинулись. Валентина у себя в блокноте делает пометку: вернуться к этому вопросу.
— Так, а Лос-Анджелес? Значит, там вы больше не живете?
— Нет.
— Где же тогда ваш дом?
— На сегодня и следующие семь ночей мой дом — здесь. Дальше видно будет.
— Как вас понимать?
— Буквально. Дом для меня, как в песне поется, это место, где можно снять и отложить в сторону шляпу.[6]
По лицу Валентины заметно: она не в настроении «подпевать».
— Скажите, почему вы покинули Лос-Анджелес, мистер Шэман?
Том откидывается на спинку стула. Разговор предстоит трудный, хотя Том и знал, что избежать его не получится ну никак. Судя по скептическому взгляду лейтенанта, принят будет исключительно правдивый и полный рассказ, который можно проверить. Быть по сему. Том поведает свою историю — по крайней мере, большую ее часть.
— Я покинул Лос-Анджелес, потому что несколько месяцев назад убил кое-кого.
Том пытается говорить обыденным тоном, хотя чувство вины дегтем пристает к каждому слогу произнесенных им слов.
— Если точнее, то убил я двоих.
Capitolo V
Путь до дома не близкий, и Тевкр успевает подумать о многом. Их с Тетией не раскрыли, и это хорошо. Ларс не обрушит на них гнев господина — еще лучше. Но как ублажить магистрата Песну? И Тетия…
Их с Тевкром союз под угрозой, да еще эта беременность. Между супругами возникла пропасть, которая ширится день ото дня. Глупо винить в разладе ребенка, однако Тевкр уверен: чем сильнее дитя, тем слабее семейные узы. Как будто ребенок питается чувствами матери.
И почему суждено было настать тому ненавистному дню! Он столько переменил.
Тетия не подпускает Тевкра к себе. Меняется на глазах и постепенно все больше отдаляется от мужа. Не смотрит на него так, что кровь бурлит в жилах и вырывается на волю желание. Изнасилованная, Тетия считает себя грязной, обесчещенной. Порочной. Как бы Тевкр ни пытался сблизиться с ней, он словно оживляет страшные воспоминания.
В мозгу рождается болезненный образ: насильники валят на землю его возлюбленную жену, совокупляются с ней. Лица мужчин искажает судорога плотского наслаждения… О, Тевкр убил бы их снова. С большим удовольствием. Порубил бы на куски еще мельче, чем Тетия, и скормил свиньям.
А ребенок…
Ребенка они хотели очень давно. Ребенок сделал бы семью полной.
Но чей он?
Тевкра?
Или насильника?
Тевкр, похоже, знает ответ, и Тетия тоже. Она молчит, не хочет говорить о том, чье дитя носит в утробе, и потому все становится ясно. Более того, есть знаки, но которым Тевкр отчетливо понимает, кто же отец. Когда ребенок начинает пинаться, Тетия счастливо просит Тевкра прикоснуться к ее животу. Но стоит авгуру приблизить ладонь, как ребенок угомоняется, словно испуганный.
Тевкр грешным делом подумывает: что, если будет выкидыш? Если по воле богов ребенок родится мертвым? Не станет ли это благословением?
На дне долины Тевкр слезает со старой клячи и пытается прогнать мрачные мысли. Осеннее небо уже окрасилось розовыми красками заката, и воздух холоден, как горный ручей. Ощущая вину, Тевкр ведет животное под уздцы в гору, к своей хижине, представляя, как Тетия заботливо хранит золотой очаг их любви. У того самого очага несколько медовых месяцев назад они и поженились — сразу после праздника солнцестояния, когда мед перебродил в благословенную Фуфлунсом[7] медовуху. Отец Тетин привел дочь из своего дома к очагу Тевкра, и невеста была столь прекрасна. Столь совершенна.
Оставив лошадь у коновязи, Тевкр входит в дом.
