эта война не может долго продолжаться. Только бы выжить, дотянуть, дождаться конца! Эта мысль все чаще и чаще вспыхивала в его мозгу.
В кармане пальто он нащупал бумажку, которую ему дал Хуземан. На ней был написан адрес Анни Ратьен, а также название фабрики, где она работала. Анни жила недалеко от главного вокзала. Кунерт решил, что идти на фабрику не имеет смысла. Он не знал Анни, а спросить о ней было некого. Там можно было навлечь на себя только подозрения. Значит, придется подождать, пока она вернется с работы.
Около шести часов вечера он пришел к ее дому.
Сердце учащенно забилось, когда на двери квартиры он увидел табличку: «Ратьен». Было ли за этой дверью спасение для него? Найдутся ли здесь люди, которые не побоятся помочь ему? Кунерт чувствовал себя сейчас очень одиноким.
Не найдя кнопки звонка, он осторожно постучал в дверь. Прислушался. В квартире определенно кто-то был: Кунерт ясно слышал голоса. Он постучал еще раз.
— Сейчас! — раздался за дверью женский голос. И пока Кунерт размышлял, принадлежал ли этот голос Анни, дверь открылась.
Он увидел перед собой женщину среднего роста, примерно лет тридцати. Она стояла, склонив немного набок голову, едва приметная улыбка играла на ее губах.
— Что вам угодно?
Кунерт растерялся. Осторожно он осмотрел лестничный пролет и, убедившись, что они одни, робко спросил:
— Вы знаете Геллера?
Женщина ответила утвердительно.
— Он послал меня к вам. Не могу ли я…
Анни не дала ему договорить и пригласила войти.
Консул Хуземан стал вдруг чудить. Последние несколько недель особенно подействовали на него. После гибели Тен Бринка Ютта снова переехала за город, Анни тоже ушла от него. Беспрерывные воздушные налеты нарушили нормальный ритм жизни. Консул постепенно опускался. Каждый день он старался как-то убить время и все, начиная с чистки обуви и кончая приготовлением обеда, делал сам. Правда, служанка приходила к нему через каждые два — три дня, но эти посещения были для него скорее неприятны и вызывали у него не чувство благодарности, а совсем обратное. Консул ни разу не обмолвился с Анни о незнакомце, искавшем ее и ночевавшем в его доме. Он вообразил себе» что если он будет молчать, то все будет так, будто ничего не случилось. Потом он просто не хотел, чтобы она знала об этом. Но с того дня, когда ой выпроводил незнакомца из своего дома, ему казалось, что женщина смотрела на него так, будто была о чем-то хорошо осведомлена. В ее взгляде старик читал еще что-то. Это было презрение. Хуземан чувствовал себя покинутым. В это тяжелое время каждый был занят только собой, поэтому его никто не навещал. В один дождливый день в дверь его дома громко постучали. И не успел консул сказать: «Войдите!» — как дверь распахнулась.
Перед ним стоял Рихтер, тот самый гестаповец, которому было приказано поймать Кунерта. Стоя на пороге и заложив руки в карманы пальто, он внимательно осматривал комнату. Циничная усмешка обнажала его длинные, лошадиные зубы.
— Я нахожу весьма оригинальным, что член национал-социалистской партии Хуземан укрывает врага государства!
Консул поднялся. Его задрожавшие руки искали опоры. Нащупав письменный стол, он попытался дать твердый, вразумительный ответ.
— А я нахожу ваши слова не менее оригинальными. Позволю спросить, с кем имею честь?
— Ха-ха-ха-ха!.. Ты слышал, Ханне? — с этими словами Рихтер повернулся ко второму мужчине, стоявшему позади него. — «Честь»… ну и насмешил… Вы попали в самую точку. Как вы полагаете, что за разговорчивые люди стоят перед вами? Ну, хватит, это только для начала. Знаете некую Анни?
— Да, это была наша служанка, но сейчас она у нас не…
— Хватит, заткнись. Остальное мы выясним в другом месте!
Рихтер подошел к Хуземану и схватил его за рукав.
— Пойдем!
— Но, господа, я же кон…
— Молчать! О том, кто ты есть, мы тебе еще постараемся внушить! Очень возможно, что ты скоро никем не будешь! Пошел, хватит дурака валять! — Рихтер толкнул старика, потом с силой двинул его в зад ногой, так что консул вылетел в коридор.
Белльвю была тихой улицей. И едва ли кто-нибудь заметил, как двое мужчин втолкнули третьего в автомобиль, стоящий около дома № 13.
Дни «тысячелетнего рейха» были сочтены. Его последний правитель олицетворял теперь для всех смерть с косой, которая безжалостно косила, сметала все на своем пути, опустошала улицы, поля, последние очаги сопротивления, подвалы и квартиры. Везде она пожинала свой кровавый урожай.
Допрос консула Хуземана не дал сколько-нибудь значительных результатов. Дом, в котором жила Анни Ратьен и где Кунерт нашел для себя убежище, стал жертвой очередного воздушного налета. Анни, ее отец и моряк приютились у друзей в Альтоне.
В эти дни, когда меловые надписи на полуразрушенных стенах служили единственным указателем улиц, само гестапо не в состоянии было найти что-либо. Трое исчезли, растворились в этом хаосе.
Рихтер чувствовал, что консул его обманывает. Он мучил Хуземана, пытал его с упорством одержимого, пытаясь выжать нужные показания.
Однажды — это было в часы, когда фашизм неудержимо приближался к своему концу, — Хуземана нашли в камере мертвым. Не выдержав пыток, он повесился.
Они сидели в маленькой, тесной рабочей квартирке. Анни варила суп, секрет приготовления которого был известен только ей одной. У стены на табурете, сгорбившись, сидел ее отец, наблюдая за двумя другими мужчинами, расположившимися у стола. Один из них, молодой, радостный и счастливый, нашедший наконец после долгих поисков свою Анни, был бывший унтер- офицер, а теперь рабочий судоверфи Георг Геллер. Вторым был Кунерт. Он был тих и задумчив. Казалось, что он выздоравливает во второй раз, так же, как это было год назад, в Штатах. Последние недели перед капитуляцией он словно находился в летаргическом сне, часами просиживая в углу, не произнося ни слова и безучастно слушая, что говорил старик Ратьен, обращаясь к нему. Когда кончилась война и вернулся Геллер, Кунерт немного оживился. У Геллера была своя манера справляться со всем: он не раздумывал долго, а делал все одним махом. Он заботился о топливе, доставал откуда-то хлеб, картофель. Его жизнерадостность и энергия заражали окружающих, и понемногу Кунерт начал приходить в себя. Но по-настоящему матрос с «Хорнсрифа» ожил всего несколько дней назад.
Однажды вечером, вот так же, как и сегодня, они сидели все вместе за столом. Кунерт рассказывал о своих переживаниях. Об этом он говорил уже не в первый раз. Ему было хорошо, когда его слушали. Разочарование при возвращении в Германию, возмущение несправедливостью бередили душу.
В этот вечер Геллер не выдержал. Он грубо оборвал Кунерта:
— Да перестань же ты наконец! Все об одном и том же! Так же нельзя! Мы ведь все немало горя хлебнули. Посмотри же хоть раз вперед, начни работать. Руины надо убрать, на их месте мы хотим построить новый, лучший мир… И рассчитаться с теми, кто виноват во всех наших несчастьях, мы тоже должны! Вот здесь и ты скажи свое слово, ты, единственный человек с «Хорнсрифа», оставшийся в живых. Нам некогда сейчас бездельничать. Ты слышишь, Кунерт, мы хотим начать новую жизнь! Ты должен, черт тебя побери, собрать всю свою волю!
Старик Ратьен вмешался в разговор и говорил с моряком, наверное, целый час, спокойно, уверенно. Его слова были для Кунерта чем-то вроде крепкого рукопожатия верного друга.
Лишь в конце этой длинной беседы — был уже поздний вечер — Кунерту показалось, что с его глаз спала пелена, так долго мешавшая видеть то, чего он не увидел в родительском доме в годы детства, в годы военной службы и войны. Он положил руки на стол и поочередно посмотрел на всех:
— Все, что было до сих пор, кажется мне злой, ужасной ошибкой. Мне действительно нужно начать все сначала. У меня сейчас такое чувство, будто я ребенок и должен заново научиться ходить. Вы поможете мне?
