Так варяги проникли в поисках Маниака в Ликату через прорытый ими подземный ход. Лишь два месяца спустя Халльдор смог покинуть крепость, и то его пришлось нести на носилках, как древнего старика.
Но дух его не был сломлен. Когда Ульв спросил его, хочет ли он отправиться с войском в Палермо, где обретался Маниак, Халльдор закивал так яростно, что лекарь запретил друзьям снова заговаривать с ним в тот день.
БРАТЬЯ ОТВИЛИ
Когда викинги вступили в прилегающую к Палермо плодородную долину, называемую Золотая Раковина, Харальд пребывал в столь мрачном расположении духа, что немногие решались с ним заговаривать. Еще прежде, чем они покинули Ликату, предусмотрительный Эйстейн тайно послал к Бунду Сиракузскому гонца с известием о тунисском гарнизоне на побережье. А поскольку Харальд, похоже, совершенно не думал о том, что они будут делать, когда изловят Маниака, он также отправил ночью в Сиракузы отряд варягов, которым было поручено привести корабли к Палермо. Харальд не заметил отсутствия этих воинов. В войске говорили, что ранение Халльдора так удручило командира, что, потеряй он левую руку, он и этого не заметил бы.
Другое дело правая рука. Ей он часами держал за руку Халльдора, а остальное время крушил все, что попадалось на пути, восклицая при каждом ударе:
– Маниак! Маниак!
При этом Харальд так жутко скрежетал зубами, что друзья опасались, как бы он не стесал их до основания.
Ульв тоже впал в совершенное отчаяние. Он часами простаивал подле Халльдора, молча глядя на него, потом убегал в лес, где принимался плакать и крушить своим боевым топором деревья, как будто это были ромеи.
Что до самого Халльдора, то он долгое время был без сознания, как будто не желал возвращаться к жизни. Главная трудность заключалась в том, что у него были разрублены челюсти, и он не мог ни есть, ни пить. После некоторых колебаний лекарь-бербер сделал небольшой надрез под его челюстной костью и вставил туда тонким концом полый воловий рог, через который друзья могли вливать ему в рот подслащенное медом диких пчел молоко, а иногда густое красное вино и приправленный травами мясной бульон, поддерживая таким образом жизнь раненого.
Однажды, когда войско достигло перевала, с которого открывался вид на Палермо, Халльдор вдруг приподнялся на ложе и потянулся к своему мечу. Дежуривший возле него Гирик начал было опасаться, что исландец, не в силах больше терпеть мучения, решил покончить с собой, бросившись на меч, как это делали древние римляне. Но Халльдор знаками успокоил его. Потом взял меч и взвесил его на руке, как будто прежде никогда не держал оружие.
Потом вдруг поднялся и, откинув назад голову, рубанул мечом по центральному столбу шатра. Клинок вошел в дерево, как нож входит в сыр, разрубленный пополам столб рухнул, и Халльдора с Гириком накрыло парусиной шатра.
Прибежавшие на шум варяги страшно обрадовались, когда Гирик рассказал им, в чем дело. Они с радостными криками и смехом обступили Халльдора. Когда же тот знаками показал им, чтобы они срезали с его лица маску из оленьей кожи, тут же отыскался небольшой острый нож, и его желание было выполнено.
Открывшиеся им лицо не было прежним лицом Халльдора, зато глаза его были открыты и явно зрячи. Радости викингов не было предела. Халльдор же вдруг указал рукой себе на губы, и они увидели, что он хочет что-то сказать. Едва шевеля непослушными еще губами, он прошептал:
– Еще не выкован тот топор, которым меня зарубят.
Не в силах более сдерживать обуревавшие его чувства, Ульв бросился на землю и заплакал. Эйстейн же сбегал за непочатым бочонком пива и вышиб из него пробку, да так неловко, что залил пивом все вокруг. Гирик на радостях разорвал в клочья свою новую полотняную рубаху, а потом поспешил в шатер к Харальду, который еще ничего не знал.
Услышав добрую весть, Харальд долго смотрел в одну точку остановившимся взором, как будто внезапно лишился рассудка. Потом он встал, взял Гирика за обе руки и сжал их так сильно, что тот вскрикнул сразу и от радости, и от боли.
Харальд не мог сдержать слез. Ему вдруг захотелось побыть одному. Прихватив меч, который нес на плече, придерживая за лезвие, он потихоньку выбрался из лагеря и неверным шагом побрел в лес.
Харальд шел и шел, пока не набрел на небольшую, окруженную соснами полянку, посреди которой бежал ручеек. Опустившись на колени на зеленый мох, он, как умел, возблагодарил Бога за исцеление Халльдора.
Но охватившее его чувства нельзя было выразить словами. Харальд вскочил на ноги и закричал по- звериному, запрокинув голову, потом с силой швырнул вверх свой меч, который, перевернувшись в воздухе, отвесно вонзился в небольшой бугорок на другом берегу ручья.
Тут Харальд вдруг понял, что ужасно проголодался и хочет пить, и вспомнил, что уже три дня ничего не ел и не пил, проводя почти все время у ложа раненого друга. Он шагнул к ручью и, встав на четвереньки, принялся лакать из него, как пес.
Вдруг викинг заметил в воде какой-то странный отблеск, какую-то мелькнувшую с быстротой молнии тень. В то же мгновение что-то просвистело в воздухе позади него. Он инстинктивно отпрянул в сторону, а туда, где мгновение назад была его голова, ударило копье, по виду булгарское.
Харальд обернулся, не поднимаясь с колен. Прямо перед ним, ухмыляясь, стоял Отвиль, юнец, которому он надавал затрещин в Сиракузах, а за его спиной из кустов показались еще восемь рыцарей с мечами в руках. У всех у них шлемы были украшены лисьими хвостами.
– Вижу, ты привел-таки своих братьев, Отвиль, – проговорил Харальд.
– Нечасто лисятам удается затравить гончего пса, – ответил тот. – Чисто сработано, правда?
– Как ты, наверное, заметил, Отвиль, у меня нет при себе меча, – сказал Харальд.
– Тем веселей потеха, – заявил нормандец и принялся доставать из ножен длинный кинжал.
Увидев это, Харальд страшно разозлился.
