Ночи безумные, ночи бессонные!… Такие ночи проводила Натали, глядя на ту, другую Натали, на картине, на ее руки, заключающие в объятия весь мир, друзей с их дарами, Луиджи, лобызающего ее босую ногу… Стрелка циферблата посредине солнечного диска двигалась медленно, как растет трава, но время все-таки шло, и его приходилось скашивать, как слишком высокую траву. Звонили башенные часы, и еще один час падал в вечность. Натали выключала картину только потому, что боялась испортить механизм. «Да нет, – успокаивал ее Луиджи, – он прочный, он не износится, это работа Марселя. И потом, ведь мы же все тут рядом, мы тебе его в любую минуту починим». Возможно… Вокруг нее врачей тоже было много, но нет ни одного столь искусного, который мог бы починить ее, Натали. Врачей она к себе не пускала, одного ей хотелось – покоя. Луиджи делал все, что мог, умолял, возмущался… Но настоять на своем – значило оторваться друг от друга, поэтому он и исполнял желания Натали. Ей давали успокоительные средства, а при болях Мишетта сама делала ей уколы.
И Натали продолжала притворяться, а если ее заставали в спальне, когда она, бессильно уронив руки, лежала в темноте, она говорила извиняющимся тоном: «Я заснула, очевидно, немножко устала»… Луиджи и Мишетта удалялись на цыпочках, не зажигая света.
Она оставалась в темноте наедине сама с собой. Кому завещать свою «Душу»? Вопрос этот тревожил ее. Ей не хотелось, чтобы картина досталась Луиджи, он слишком сведущ во всей этой механике, знает, как устроена картина, почему она движется. Надо завещать кому-нибудь попроще. Не доктору Вакье, он коллекционер, искушенный… а кому-нибудь попроще… Натали подумала о дочери: какой бы она ни была, ей все равно не понять,… И не Клоду-скульптору, он судит об этой «Душе» с позиций художника. Она охотно оставила бы картину Фи-Фи, если только он живет еще на нашей земле… Или Мишетте.
Бывали ночи, когда луна ярко освещала стену напротив. Если Голем появляется каждые тридцать три года, почему бы ему не появиться сейчас, а вдруг она увидит такой же лунной ночью за решеткой незанавешенного окна его желтый лоб, прижавшийся к стеклу. Возможно, это просто лик луны? В какой-то полудремоте ей вспоминались лица, речи, мысли, обрывки собственной жизни, и от всей этой мешанины почему-то исходил странный запах мясной лавки. Иногда, казалось, страдания гнездились совсем не в ее теле: объективно, на глаз, на ощупь, все было при ней, она была целая, а субъективно она была калекой, ей ампутировали часть души, и болела именно эта душа-фантом. Как-то ей пришла в голову мысль, что, с тех пор как она вышла из лагеря, стала тучной, Луиджи сделался ее протезом, ее искусственной душой. И, презирая себя за эту отвратительную мысль, она залилась слезами, и, когда Луиджи вошел в спальню, склонился над ней, он услышал ее шепот:
– Прости, прости… Прости меня… У каждого болит то, чего у него нет… У всех у нас что-нибудь ампутировали… У Василия родину… он никак не привыкнет к протезу, так и ходит с пустым рукавом. Вакье, во что он верит? Его тоже подвергли ампутации… она не вернется! Мертвые, они движутся на экране, делают одни и те же жесты… Они глупые… О, Луиджи, дорогая моя душа, моя душа-фантом…
– Должно быть, бредит, – шепнул Луиджи Лебрену, который ждал в столовой. Лебрен приходил к ним ежедневно. Они с Вакье не раз совещались… Так или иначе делать операцию слишком поздно… И Луиджи не мог им помочь. Дверь в спальню Натали упорно оставалась закрытой.
Когда Луиджи объяснил Кристо, что Натали устала и не желает никого видеть, мальчик сначала не возразил: «никого» не означало его, Кристо, «никто» – это не он, а все прочие. Но проходили дни, Натали лежала в спальне за закрытой дверью, и Кристо охватил ужас.
– Что с ней, Луиджи? Скажи, что с ней?
Луиджи похудел, пожелтел…
– Мы все, голубчик, как машины, мы тоже изнашиваемся… Вспомни-ка электронные машины, когда какая-нибудь деталь изнашивается, ее заменяют – это предусматривается. На некоторые части дают гарантию только на пять лет, потом их заменяют новыми. А у человека, когда у него что-нибудь повреждено, иногда выходит из строя вся система… Рано или поздно найдут способ заменять негодные органы и у человека.
– А что у Натали повреждено? Скажи, что?
– Тело, голубчик… Все тело…
– Она устала? У Натали тело устало?
– Да… У нее устало тело. А что такое наша усталость? Тот же износ.
– Мы же не машины! Машина не может отдохнуть, если она износилась – значит износилась… А к нам силы возвращаются. Натали отдохнет!
– Ты совершенно правильно сказал сейчас о разнице между искусственным и естественным. Но иногда износ таков, что, как бы ни старался организм, ему не удается оживить изношенных частей.
– Значит, может, Натали и не отдохнет?
Луиджи ответил не сразу, кашлянул:
– Приходится переносить непереносимое, Кристо…
XXXVII. Anima[9], дыхание, жизнь
Дверь в магазин была широко открыта, и звонок поэтому звонил не переставая, невыносимо пронзительно, ввинчиваясь в уши, как бурав… Пока кто-то наконец не догадался перерезать провод, и в наступившей тишине сразу стало слышно, как входят и выходят люди, которые никому здесь не были знакомы, которым никто не мешал входить и которые, казалось, имели на это право и знали, зачем явились сюда, в недра этого массивного дома. Совсем как те грузчики, которые в один прекрасный день явились выносить мебель Луазелей. Они подымались и спускались по лестнице, хватали в охапку все, чем жили здесь люди, вытаскивали на улицу, запихивали в фургон… Кристо держал отца за руку… Из комнаты позади магазина они прошли мимо полуоткрытой двери спальни Натали, откуда доносились голоса, шум, и вошли в столовую.
Там был только доктор Вакье. Рене Луазель не задавал ему вопросов – не хотелось при Кристо. Они долго ждали в молчании. Потом дверь открылась, и Мишетта сделала им знак рукой. Она походила на ангела смерти, вся черная от волос до чулок, с бледным как мел лицом.
Спальня… Музыка, исходившая от заведенной картины Кристо, вздымала полумрак, как вуаль. Здесь пахло, как и при жизни Натали, гренками, розами и чуточку ванилью. Розы, розы окружали ее тело, усыпали всю постель, где она покоилась. Луиджи стоял рядом, но, видимо, с умыслом встал так, чтобы не заслонять от нее картины.
– Подойди, голубчик, – он взял Кристо за плечи, – погляди, какая она красивая и стройная.
