Мартина опустила ложку в жирный суп, поднесла ее ко рту и вдруг уронила голову на стол, едва не угодив в тарелку.
Поднялась невообразимая суматоха, как при появлении крысы.
– Да ну же! – кричала мать. – Смотрите, девчонка-то заболела! Берите ее под мышки, а я возьму под коленки… Поворачивайтесь! Робер! Не видишь, что ноги у нее волочатся? Горе мне с вами!
Мартину положили на большую неубранную постель.
– Брысь, пошли! – заорала что было силы Мари, и ребятишки исчезли за перегородкой, толкаясь в дверях, чтобы не попасться матери под руку.
– Что с тобой, ну, что ж это такое с тобой, доченька? – твердила Мари, склонившись над Мартиной. Мартина открыла глаза, увидела, на чем она лежит, поглядела матери в лицо, съежилась, вытянула руки вдоль тела, подобрала колени, сжала кулаки.
– Уйду, – сказала она.
Мари продолжала стоять, склонив голову в ореоле курчавых волос, как всегда улыбаясь.
– Я – твоя мать, – сказала она наконец. – Хватит с нас и того, что старшую увозили на целый год из-за туберкулезного менингита; говорили, будто она перезаразила весь класс! Но тебе-то, зачем в профилакторий? Ведь у тебя ничего не болит. В чем же дело?
– Мать Сесили возьмет меня к себе… Я научусь работать в парикмахерской…
Мари расхохоталась, а выражение ее вечно улыбающегося лица осталось при этом неизменным, не отражая смеха, но и не противореча ему.
– Ты первым делом сама завейся, а то тебе твои патлы, видно, не нравятся! Да заодно вытрави их перекисью – ты у нас в семье одна черная, не в масть. Наказание мне с тобой! Ну как, полегчало тебе?
– Нет, – сказала Мартина. – Я уйду.
– Дрянь паршивая! – заорала Мари. – И отдай немедленно Деде его шарики. Опять ты их у него стащила! Сорока-вот ты кто! Черная сорока-воровка! Тебе подавай все, что блестит, я своими глазами видела, как ты зарывала в землю мой флакончик из-под одеколона. А лента Франсины? Тоже, небось, ты унесла? Сорока проклятая! Сорока!
– Сорока! – завизжали ребятишки, показавшиеся в дверях. – Черная сорока! Сорока-воровка!
С визгом и криками дети окружили Мартину. Такое обилие происшествий в течение одного вечера вывело их из равновесия, они впали в какое-то неистовство: размахивали руками, гримасничали, высовывали язык, кидались из стороны в сторону. От их беготни висячая лампа раскачивалась, отбрасывая непомерно большие тени, прыгавшие по стенам и потолку.
– Хватит! – Материнские подзатыльники посыпались градом, и дети вновь скрылись за перегородкой.
Мартина выбралась из постели и села около плиты.
– Уймись, – сказала ей Мари, – будет дурака валять! Станешь парикмахершей или кем угодно, когда кончишь школу. Учительница говорит, что уму непостижимо, до чего ты способная. Подумать только, я – твоя мать – так и не научилась ни читать, ни писать. А чем я хуже других? Твоя старшая сестра, ни дать ни взять, в меня, ей уже пятнадцать лет, а она тоже не умеет ни читать, ни писать. Может, поешь горячего супа? Поди поцелуй меня. Это кровь в тебе играет, девочка моя! У тебя уже хорошенькие грудки, и талия какая, и бедра – чертовка ты моя милая!… В четырнадцать-то лет!…
Она обняла Мартину и стала целовать ее черные волосы, бледные щеки, плечи. Сжав губы, закрыв глаза, Мартина терпела ласки, неподвижная как труп. У нее было длинное, атласисто-гладкое тело ребенка-женщины.
Казалось, ей трудно дышать в тесном шерстяном платьице, из которого она выросла.
Мари выпустила ее из своих объятий.
– Ложись со мной! Я подвинусь к стенке…
Мартина вместо ответа еще ближе придвинулась к раскаленной плите.
– Мама, я больна, мне холодно, я буду ворочаться и мешать тебе спать. На, вот шарики Деде, они такие приятные, гладкие.
Мартина извлекла из глубокого кармана два шарика.
– Оставь их себе, дуреха. Я дам ему что-нибудь другое.
Мари засунула шарики обратно в карман Мартины.
– Ты же не можешь совсем больная просидеть всю ночь у плиты, еще чего доброго свалишься.
– Я пойду ночевать к Сесили…
Мари замахнулась на нее.
– Ты останешься дома! Погоди, я сама схожу к ней, к этой парикмахерше. Я ей покажу! Это из-за нее и из-за ее Сесили у меня отняли старшую дочь и поместили в профилакторий! Сразу видно, что она в пособиях[1] не нуждается. Ей-то наплевать, когда у родной матери забирают ребенка!
Постепенно Мари перешла на крик. Мартина поднялась, приставила к стене стул и придвинула к нему другой, чтобы вытянуть ноги. Мари кричала. Ребятишки угомонились: они уснули в темноте или притворились спящими, предпочитая в такую минуту не подворачиваться под руку матери. Мартине казалось, что мать кричит целую вечность. Разморенная жаром плиты, она не слушала ее; Мари уже затихала, как вдруг Мартина вскрикнула.
– Что там еще такое? – проворчала Мари. Одним прыжком очутившись у двери, Мартина распахнула ее;
