Луна-парк

не показываются. В лавку, конечно, ходят, нельзя же иначе: всем нужны и соль, и сахар, и мыло, и макароны. А сами еле «здравствуйте, прощайте» скажут… Однако, когда дом продали, вам продали, мсье Мерлэн, все в лавку сбежались узнать, как и что, хотя и виду не показывали… Молоденькая Мари – та, у которой близнецы, – так она даже сказала: «Жаль, говорит, прежняя хозяйка такая была приятная…» Да, да, имя ее назвала, только мне ни к чему, что-то не то Отиль, не то Оталь.

Не так уж много удалось узнать Жюстену от мадам Вавэн, но его обрадовало, что дама, жившая до него в этом доме, была «приятная». В сущности ему даже не хотелось знать о ней слишком много, как-то проще было занять место никому неведомой незнакомки… Ее дом пришелся ему по душе; не то чтобы вкусы дамы совпадали с его личными вкусами, но они его не отталкивали, скорее интересовали. Ему даже нравилось, что приходится им волей-неволей подчиняться, и он решил в Париже непременно зайти в антикварные магазины на улице Бонапарта и на улице Сен-Пэр, где встречаются изделия из опалового стекла.

Это открытие он сделал как-то вечером. Одним из тех вечеров, уже по-летнему мягких, когда за садовой оградой на пустынной дороге слышались чьи-то шаги, медленные шаги – так бездумно бродят лишь влюбленные. Когда он вытаскивал из шкафа книгу, к его ногам упал ключ. Он схватил его с такой поспешностью, будто тот мог убежать. Должно быть, это был ключ от секретера. В библиотеке стоял секретер, ключ от которого до сих пор не удавалось обнаружить. Чудесная старинная вещь из красного дерева, на поверхности ее, как на мужском цилиндре, играли черные блики. Эта неприступная доныне твердыня, объемистая и высокая, занимала слишком много места и, казалось, поддразнивала Жюстена своей непроницаемой лакированной гладью.

Ключ легко повернулся в замочной скважине, и широкая доска секретера медленно опустилась на руки Жюстену. Действительно чудесная вещь… Середина секретера представляла собой нишу в виде маленького собора, с фронтоном, с колонками из лимонного дерева, вокруг ниши множество ящичков, темный тон палисандра еще резче подчеркивала желтизна отделки. Жюстен невольно залюбовался. Может быть, слово секретер произошло от слова секрет? Он попытается найти, а возможно, и найдет секретные ящики. Вся ниша в виде собора была забита бумагами… Жюстен дернул кончик свисавшей веревочки… пачка связанных вместе бумаг потянулась вслед за веревочкой, и вся груда рухнула на зеленую кожу, которой изнутри была обита доска секретера. Посыпались, подпрыгивая, маленькие пачки, разлетелись отдельные листки… Жюстен в замешательстве глядел на этот обвал: что он наделал! Пачки писем, одни связанные шнурком, другие ленточкой, третьи перетянутые резинкой… Из небрежно связанных пачек выпали письма – некоторые в конвертах, другие уже без конвертов, голые… Жюстен взял наудачу первый попавшийся листок, развернул… Там было всего три слова: «Я вас люблю»… Так, так! Что делать со всем этим добром? Жюстен попытался было затолкать бумаги обратно в нишу… Увы, чтобы они уместились там, нужно было уложить их по порядку. На это требовалось немало времени, терпения… Жюстен в сердцах решил сдаться. Гораздо проще вынуть из секретера все эти бумаги и бросить их куда-нибудь, в печку например. Жюстен поднялся, взял корзинку, стоявшую у письменного стола, смахнул в нее всю груду бумаг, потом отнес ее обратно и поставил на письменный стол. Все-таки следовало бы посмотреть, что это за письма, прежде чем мадам Вавэн решит их судьбу.

Не присаживаясь в кресло, Жюстен вытащил из корзинки целую пригоршню писем, кинул их на письменный стол, вынул из конверта письмо, – развернул листок, пробежал глазами, потом прочел другое, третье… любовные письма. Все до одного? Может быть… Кому они адресованы? Жюстен увидел на конверте надпись: «Мадам Бланш Отвилль»… «Мадам Бланш Отвилль»… Он брал одну пачку за другой: повсюду одно это имя, очевидно имя хозяйки дома, книг, постели, флаконов опалового стекла… Жюстен опустился в кресло. Бланш Отвилль. Он взял в руки еще одну пачку писем, но тут же положил их на место, возможно, потому, что знал теперь имя той, кому они адресованы. Не станет же он в самом деле читать чужие любовные письма. Но ведь она их бросила здесь… Так-то оно так… Однако секретер был заперт на ключ… Может быть, она их просто забыла? Больше года в доме никто не живет, сказала мадам Вавэн. Да ну их! Кого прикажете запрашивать, что ему делать с этими письмами. «Акционерное общество недвижимости», что ли? Жюстен брал из корзины и раскладывал на письменном столе маленькие пакетики. Одни письма успели пожелтеть, другие – совсем свежие… Он поднял с пола выскользнувший из пачки листок… Мелкий угловатый детский почерк… страница помечена цифрой 3…

…потому что я ничего не могу для тебя сделать. Ничего не могу и для себя. Если я тебе не нужен, на что я гожусь? Вот поэтому я уехал сюда, в это безумие… Я не лгу тебе, к чему? Я перепробовал все, трудился до полного изнеможения, искал развлечений, опасности… и все без толку, перепробовал пески и небо, переходы сквозь джунгли, знал черных женщин, дряблых и крепких, как кокосовый орех, охотился и рыбачил, я был тем самым белым, который путешествует на негритянских спинах, я видел празднества и обряды, какие не увидишь даже в кошмаре и в бреду, миражи и галлюцинации; меня, как дикого зверя, травило племя черных и голых гигантов… и повсюду я видел только тебя! Ты золото и серебро, ты опасность и жестокость, ты моя белая [1], моя нежная!…

Так, прекрасно… Жюстен Мерлэн поискал на письменном столе среди разбросанных бумаг, нет ли еще писем, написанных тем же мелким угловатым почерком… Нет… Он пододвинул к себе кресло, уселся и высыпал содержимое корзины на стол: посмотрим, стоит ли разбирать эти письма. Ага! Вот опять тот же почерк…

… Родная девочка, первым делом приветствую всех, кто шлет тебе теперь цветы. Природа не терпит пустоты, а я уехал. Я ведь уехал. Все кончено. Так, должно быть, сообщают матери, что она родила мертвого младенца. Только в данном случае я сам себе сообщаю. Я долго надеялся, мечтал, а потом… так ничего и не вышло… А я так старался. Я любил тебя ради тебя самой. Мне хотелось вытащитьтебя из трясины безразличия, из одиночества, излечить тебя от твоего неумения жить бок о бок с другими людьми… Ведь ты живешь, словно за стеклами витрины, – каждый может любоваться тобой, но не может тебя коснуться… Видно, как шевелятся твои губы, а слов твоих не слышно, и, когда протягиваешь руку, чтобы приласкать… мешает стекло, и от этого можно сойти с ума! Большой мой друг, маленькая моя сестренка, ты не захотела соединить навсегда свою судьбу с моей, стать моей женой. Вот я и уехал. Раз я ничего не значу для тебя. Сунулся прямо волку в паст ь. Впрочем, здесь я, пожалуй, в большей безопасности, чем рядом с тобой, нежная моя девчурка, кроткий мой крокодил. Я расположился со всеми удобствами на ящике с динамитом и гляжу вокруг. Героические подвиги во имя неправого дела, вера, лихорадка и, черт возьми, зной, пот! Все это я увижу еще ближе, совсем близко. Этого требует мое ремесло, и я люблю его не меньше, чем ты любишь свое…

Опять не хватало продолжения. Он увидит все это еще ближе. Хорошенькое занятие – читать чужие письма… Впрочем, Жюстен знал одного известного писателя, которому ничто не доставляло такого удовольствия, как попросить женщину открыть сумочку и вынуть оттуда все содержимое. Для него это было нечто большее, чем просто подробный рассказ о жизни, ибо самый достоверный рассказ – все равно лжец. А этот дом походил на огромную дамскую сумочку… Рыться в ней в отсутствие хозяйки было, правда, несколько неловко, ведь писатель, тот копался в сумочках на глазах у игриво сопротивлявшихся дам… Да, но в данном-то случае сумочка принадлежит ему, Жюстену! И все-таки он не мог освободиться от мысли, что нашел он ее случайно и что негоже в ней рыться вместо того, чтобы просто-напросто вернуть по принадлежности. Жюстен принялся разбирать письма: связанные пачки – направо, разрозненные письма, отдельные листки – налево. Больше ему уже не попадалось писем, нацарапанных угловатым почерком на тонкой бумаге, которую употребляют машинистки для копий. Нет, вот еще одно.

Моя беленькая, моя светленькая, моя ясонка, ослепительная моя, думаю, что скоро опять вернусь на Радио Монте-Карло. Не могу больше оставаться здесь. Оказался плохим журналистом, чувствую, как назревают события, а думаю лишь об одном: как бы удрать отсюда. На сей раз я не могу оставаться в