Время и место

– Вы это зря затеяли. С Ройтеком я поговорю сама. У них там сложности. Не надо было, не посоветовавшись... Но мне нужно с вами о другом. Только не здесь. Можете прийти ко мне домой?

– Могу, – сказал Антипов.

– Завтра можете? Приходите завтра. Я буду весь день дома. Сразу после занятий, хорошо? – Она протянула руку и крепко встряхнула руку Антипова. Что-то в ее повадке было такое обнадеживающее, товарищеское, отчего Антипов успокоился и пошел в раздевалку, насвистывая.

Заболела тетка Маргарита, ухаживать за нею пришла дальняя родственница, а Антипова отослали к матери. Как-нибудь переночует. Хотя бы на кухне. К Мирону не пойдет ни за какие коврижки! Дома было уютно, мирно, славно, пекли оладьи, стоял сладкий праздничный запах, трещало масло, пахло, как до войны, когда жили без карточек, и мать с сестрой громко о чем-то судачили, смеялись, оказывается, Фаина с дочкой уехали к брату матери на неделю, а соседка Околелова в командировку. Так что квартира принадлежала Антиповым, кроме комнаты Валерия Измайловича. Этот тип был дома. Гладил на кухне брюки. Он ходил по квартире в полосатых пижамных штанах, в майке и босиком. Мать старалась на него не смотреть и с ним не сталкиваться, а сестра, наоборот, испепеляла его презирающим взглядом. Но они ничего не знали. Антипов им не рассказал.

– Шура, я ухожу до завтрашнего вечера, так что берите ключ, – вдруг заговорил Валерий Измайлович совершенно спокойно, будто ничего не случилось. – Пожалуйста, можете ночевать. Только возьмите чистое белье...

Антипов смотрел на него с изумлением. Круглое печеное личико в седом бобрике еще носило след ночной схватки – тщательно запудренный под глазом синяк.

– Вы меня простили? – спросил Антипов.

– Шура, вы же знаете, я не могу сердиться на вас. – И помолчав: – Долго...

Он протягивал ключ. Антипов качнул головой. В немигающих глазах Валерия Измайловича стыло темное собачье выражение – готовности ко всему.

– А вы меня не простили? – тихо спросил Валерий Измайлович.

– Нет... – пробормотал Антипов.

– Жаль. Я добрее вас. Ну, бог с вами! Значит, не нужно? – Он покачивал ключом на веревочке. – Знаете, что удивляет: ведь вы хотите стать писателем, а совсем неспособны проникнуть в душу другого человека...

На другой день сразу из столовки, которая находилась рядом, на бульваре, Антипов побежал к Сусанне. Она жила через два дома, ближе к Тимирязеву. Антипов бежал, охваченный тайным смятением: было ясно, что Сусанна Владимировна пригласила неспроста. Какой-то тут был умысел. Антипова преследовало воспоминание о кошмарном сне на квартире у Мирона, когда Сусанна Владимировна, превратившаяся в Валерия Измайловича, шептала: «Тепло, светло и мухи не кусают». Воспоминание не исчезало, постепенно меняясь, превращаясь из гадости в нечто приторное, но сладкое. Среди дня вдруг всплывали подробности: голая рука Сусанны Владимировны, круглый и мощный торс, статная шея с почтовой марки. И в те мгновения дневного сна, когда в памяти возникали картины, все чудовищно перепутывалось и он сам не мог бы сказать, кого бил локтем в сырой живот, кого загонял под стол: Сусанну Владимировну или Валерия Измайловича? Надо всем реяла мысль о Наташе. Но это было другое.

Антипов бежал по обледенелой аллее бульвара и думал: если бы Сусанна отдала свою прекрасную шею, но не стала бы требовать Наташу, он бы согласился. Чем ближе был дом с граненым стеклянным подъездом, тем сильнее Антипова охватывал страх. И, когда увидел Сусанну в коротком халате, с почти голой грудью, с крепкими, как бутылки, толстыми в икрах ногами и босиком – как Валерий Измайлович! – сердце Антипова безнадежно заколотилось. В руках Сусанны была мокрая тряпка. Происходила уборка, протирка мебели, обмахивание книжных полок, Антипов сидел на краю дивана, смотрел то в окно, то на книги, то на живые, обегающие мощную выпуклость складки халата и слушал: с Ройтеком она поговорила, рассказ будет напечатан, надо только переделать и сократить.

Она села на диван, положила на колени тряпку. Вошла седая женщина с папиросой во рту, глянула черным пронзительным оком и сказала: «Саночка, не забудь, что придут гости». Сусанна Владимировна кивнула и, подождав, пока женщина выйдет, сообщила шепотом: получено неприятное письмо. На имя директора. От некоего Селиманова, соседа по квартире. Он информирует, что Антипов – сын врага народа, сам враг народа, что мать его вернулась из заключения и живет без прописки в Москве. Верно это или оговор? Антипов сказал: верно.

– Почему не написали, Шура, про отца? – шепотом ужаснулась Сусанна Владимировна.

– Потому что меня бы не приняли,– шепотом ответил Антипов. – И потому что он не враг, понимаете?

– А что ж теперь делать, Шура, милый? Отдавать это письмо нельзя. Вас немедленно исключат. Хорошо, что оно попало ко мне, а не к Лене. Я его скрою. Может, все и обойдется. Ладно. Выброшу его, к чертовой матери, порву на мелкие кусочки. Хорошо?

Она всматривалась в него с испуганным и жадным вниманием, будто от его ответа все зависело. Но Антипов не знал, как поступить. Наверное, порвать на мелкие кусочки лучше всего. Он видел, под вырезом халата клубилось белое, полное, пышное, без возраста, что Сусанна Владимировна позабыла прикрыть, но не замечал и не понимал того, что видит. Мысли гнали его домой. Тот сказал: тепло, светло и мухи не кусают, и от этого случилось непоправимое. Потому что мухи кусают, иногда смертельно. Например, муха цеце.

– Кто этот Селиманов?

– Никто. Где-то вкалывает. Я его недавно побил. Теперь, наверно, побью как следует.

– Нет! Вы с ума сошли! Вы и меня погубите, и себя. Ни в коем случае. Я страшно рискую...

– А для чего рассказали?

– Для того, чтоб вы знали. Надо знать. Я попробую скрыть, но человек особой злобности захочет проверить результаты и напишет еще раз. Какого рода эта сволочь, особо злобная или так себе, средне?

Антипов вспомнил тоскливое, собачье выражение глаз Валерия Измайловича и сказал:

– Средне.

Провожая до двери, Сусанна Владимировна вдруг, всхлипнув, ткнулась лбом в плечо Антипова, зашептала:

– Господи, как мне вас жаль. У меня брат в таком же положении. – И громко, обычным властным голосом, каким разговаривала в канцелярии: – А Роме Ройтеку в редакцию позвоните сейчас же! Там нужны поправки! Желаю успеха!

Антипов вышел на улицу, пересек бульвар, сел в трамвай, который шел в сторону Чистых прудов, при этом толком не соображал и даже забыл, куда едет. Он сел в трамвай для того, чтобы куда-то поехать. И так наугад он поднялся на третий этаж шумного грязноватого старого здания, которое недавно вызывало трепет, а теперь он двигался по его коридорам машинально, не глядя по сторонам, и ткнулся в беленую, как в больнице, хлипкую дверь в полустеклянной перегородке в конце коридора. Ройтек был кудлат, седовато- рыж, но молод, краснощек, вострый нос вскидывал высоко, смотрел через очки цепко, разговаривал быстро, трубку держал криво в углу рта, что придавало лицу лихое, несколько ковбойское выражение. Ничуть не удивившись появлению Антипова и не сказав ни слова приветствия, даже не предложив сесть – что не было, разумеется, проявлением грубости или неуважения, а означало лишь крайнюю, обыкновенную в газете степень занятости, к чему молодой литератор должен безропотно привыкать, – Ройтек тут же протараторил категорические требования: сократить вдвое, убрать описание реки, убрать смерть родителей, ввести отъезд на стройку. И, наконец, плавание должно стать прощанием. Если будет готово за два дня, пойдет в мартовскую «страницу». Почему-то Антипов понял, что возражать бесполезно, следует сказать «слушаюсь!» и бежать опрометью делать исправления. Но как можно сокращать и переделывать рассказ ни о чем? Кроме того, Антипов никогда не уезжал на стройку и не знал, как это происходит.

– Какое прощание вы имеете в виду? – спросил Антипов. – Героя с девушкой?

– Пожалуй, нет. Пусть уезжают оба. Сделайте так: они уезжают на стройку оба. Прощание с родными местами.

Антипов в ошеломлении мял рукопись, сворачивал ее, разворачивал, не находя сил ни уйти, ни сказать что-либо решительное. Наконец пробормотал: