тихим улицам и прятались от луны. И ноги их подкашивались от усталости, но они не могли расстаться, И они сидели на холодных скамейках, забыв о боксе, о тренере и о родных, которые ждали их дома.
Когда в сером небе осталась единственная звезда, они прощались возле высокого глинобитного забора, в который была врезана дверь. И Алеша шел к Виктору поспать полтора часа.
Город лежал внизу. Днем его трудно было разглядеть в знойном тумане, застилавшем горизонт, но зато ночью он сиял во мраке, точно маленькое электрическое озеро. Ночью казалось, что город совсем близко, хотя по шоссе до него было двенадцать километров.
Раньше в городе ходил автобус из Карповки, но четыре года назад, после землетрясения, автобусное движение прекратилось. В нем не стало нужды. Деревня вымерла. Среди погибших были Алешины мать и бабушка. Трагедия деревни заключалась в том, что землетрясение нарушило какие-то подземные связи и заклинило воду. Иссякли колодцы. Вода сочилась с перебоями, жидкой струйкой и не смогла бы напоить и десяток семейств. Оставшиеся в живых не стали ничего восстанавливать и разъехались кто куда. Когда-то богатое русское село – его основали молокане лет семьдесят назад – лежало в развалинах, и не было никакой надежды на то, что жизнь здесь возобновится.
В уцелевших домах жили четыре семьи. Почти все старые люди, кому некуда было ехать и не под силу начинать новую жизнь. Исаевы и Долженковы работали в горах, на известковом карьере, старуха Дерова держала корову и торговала молоком в городе, а Степан Карпович, Алешин дедушка, работал при «вилюшке» – так называли здесь шоссе, уходившее через горы в Иран. Степан Карпович торжественно именовал себя «дорожным ремонтером», но, говоря попросту, он был сторожем при дороге. Ковырялся потихоньку с киркой и лопатой, чистил кюветы от бурьяна и падали, убирал камни. Работа была несложная, но требовала здоровья и умения помногу ходить.
Старик был еще крепок. Три поколения молокан, не куривших и не пивших вина, наградили его отменной кровью. Он был совершенно седой, с пышными седыми усами, но при этом – горный, дубленый румянец, белые зубы и глаза необычайной голубой ясности. Поглядев на старика, никто не дал бы ему шестидесяти восьми лет. И Алеша был той же породы. Весной ему исполнилось семнадцать, но выглядел он старше, говорил басом, и руки у него были грубые, жилистые, как у взрослого мужика.
Эта природная крепость как бы сравняла обоих – старца и юношу. Всю работу они исполняли на равных. Они жили суровой и дружной жизнью мужчин: мало спали, скудно готовили, оба были завзятые охотники. Конечно, Алешина жизнь была трудней стариковой. Ведь он еще и учился, каждый день ездил в город. Грязные от известковой пыли самосвалы с карьера были его автобусом.
Ребята завидовали Алеше. Им казалось, что его жизнь в горах, рядом с границей, полна приключений и опасности. Кое-какие приключения иной раз случались, но Алеша никому о них не рассказывал. Эта скрытность, воспитанная с ранних лет, была таким же свойством жителей пограничного района, как и удивительно спокойное, почти равнодушное, отношение к так называемым приключениям.
Да и, по совести говоря, жители Карповки знали о том, что происходит на границе, немногим больше, чем горожане. Иногда ночью стреляли. Иногда по шоссе бешено проносились машины. Иногда заходили в гости озабоченные пограничники, расспрашивали о том, о сем. Алеша многих из них знал в лицо, а Степан Карпович знал все начальство ближайших застав. Степана Карповича тоже все знали. Он дважды участвовал в задержании и даже заслужил медаль.
А в общем – обыкновенная жизнь. Пустынные горы, скупо зеленые у подножия, поросшие чахлой арчой. Ветер с Ирана дышал снегом, а северный приносил пыль и сушь пустыни.
Между Степаном Карповичем и Алешей шла вечная распря. Старик убеждал Алешу переехать в город, снять угол и жить по-людски. Сам он не хотел покидать насиженное место. Кроме того, что жаль было бросать дом (а продать его не представлялось возможности), Степан Карпович очень гордился тем, что его знают и уважают пограничники. А в городе что? Ни охоты, ни дома, ни уважения.
Алексей же не хотел оставлять старика в одиночестве.
– Вот найдешь себе хозяйку, тогда перееду, – говорил он.
– Найдешь ее! Как же... – уныло вздыхал Степан Карпович.
Это была больная тема. Старик еще надеялся подыскать сожительницу, какую-нибудь работящую бабку, чтобы возобновить хозяйство. Ведь была когда-то корова, были куры, огородик, и все это без женского догляда пошло прахом. Но бабка никак не подыскивалась. Кому охота селиться на гиблом месте. В позапрошлом году появилась, правда, одна, пожила месяцев пяток и сбежала. Да еще обманщицей оказалась: деньги от продажи молока утаивала и даже, по слухам, на те деньги козу купила. Степан Карпович горько переживал такое коварство.
– Тридцать девять лет я со старухой прожил, во всем ей доверять привык. Думал, и все они такие. И вот – на ж тебе...
Обычно он жаловался пограничникам. Ребята с заставы были в курсе всех житейских невзгод Степана Карповича, проявляли сочувствие и давали советы.
Часто заходил к Степану Карповичу лейтенант Петренко – черноглазый, с темными усиками, похожий на грузина. Петренко всегда первым долгом осведомлялся:
– Как, Степан Карпович, успехи на личном фронте?
– Ой, не спрашивай! – вздыхал старик. – Видать, уж такой замены не будет... Познакомился тут с одной. Но все не то.
– Почему же? – интересовался Петренко. – Характер не подходит?
– Нет, характер, я думаю, ничего. И сама женщина неплохая, полная. У нее, видишь, дочка замужняя в городе, а зять в командировке на два года – с детишками займаться некому. Если б не дочь, говорит, я бы сей момент...
– Ах ты обида! Ну а та, вторая, что в запрошлом месяце приходила?
– Пелагея? Тоже пока не сладили. Место, говорит, слишком ветрено, а у ней ревматизм или другая какая болезнь. В костях, одним словом. Лапы во какие раздуло! – Старик показывал. – Окончательно, говорит, дам ответ в конце месяца. А тоже женщина хорошая, моих годов.
– Да, трудно тебе, Степан Карпович...
– Трудно. Очень даже трудно, Иван Тимофеич.
– Конечно, чтоб человека узнать, надо с ним годы прожить, – говорил Петренко. – Вот ты жил со своей сорок лет, детей растил, добро наживал, и она была тебе другом – верно?
– Обязательно, Иван Тимофеич! – Старик усердно кивал седой головой.
– А сейчас возьми... Сейчас каждая к тебе с расчетом подходит. Ей не важно, какой ты есть человек, она свою пользу выгадывает.
– Именно что пользу.
– А жена должна быть в первую очередь – что? Друг. Вот возьми мою Лиду...
Разговор этот мог продолжаться долго. Лейтенант Петренко был молод, женат всего два года, и жена его, тоже молодая, очень растолстевшая, с миловидным и наивным лицом девочки, жила на заставе. Петренко любил рассуждать насчет семейного счастья. Он считал себя счастливым и умудренным жизнью.
Однажды он увидел Валю, которая приезжала к Алеше в гости. Спустя несколько дней лейтенант встретил Алешу на дороге и, наклонившись с коня, сказал серьезно:
– Одобряю, Алексей. Только учти золотое правило: жениться надо рано.
– Вы о чем это, Иван Тимофеевич? – удивился Алеша.
– Сам знаешь о чем. А жениться надо рано, учти.
Он выпрямился в седле и с таким же серьезным лицом поехал шагом дальше.
Алеша не задумывался над тем, надо ли жениться рано или поздно и надо ли жениться вообще. Он переживал то безотчетное состояние влюбленности, которое бывает только в юности, однажды в жизни. Он виделся с Валей каждый день, и каждый день он был от нее далеко. Это доставляло ему непрерывную муку. Вечером он выходил на шоссе и смотрел вниз, в сумеречную даль равнины, где загорались огни города. Маленькое электрическое озеро сияло тем ярче, чем темней становилось вокруг. И одна огненная капля в этом озере была окном Валиного дома.
По вечерам на шоссе было холодно. Над черной стеною гор блестели холодные, как снег, звезды. Вдалеке друг от друга в мертвом мраке деревни мигали две-три керосинки. И Алеше казалось, что он страшно далек от Вали, на другом конце света, и не верилось, что завтра увидит ее снова...
