Пару кварталов он прошел по Большой Полянке, свернул в арку мрачноватого здания постройки пятидесятых годов и, пешком поднявшись на третий этаж, нажал кнопку звонка.
Через час хозяин квартиры пенсионер дядя Коля Мухин, друг покойного отца Локтева, покормив гостя обедом, очистил от бумаг круглый стол в большой комнате, водрузил на него шахматную доску. Локтев, уже изливший Мухину душу, ожидал слов поддержки или совета, но дядя Коля молчал, сосредоточенно расставляя шахматные фигуры на доске. Сев за стол, Локтев бездумно передвинул белую королевскую пешку.
– Ну, что ты терзаешься? – прищурив глаза, Мухин посмотрел на Локтева то ли с сожалением, то ли с жалостью и сделал свой ход. – Поздно пить боржоми, когда… Когда все за тебя решают другие люди.
– Что мне делать?
– Если бы у тебя был выбор, я бы ответил так: выбирай, сынок, из хорошего лучшее. А так, что скажешь?
– Черт возьми, я приехал в Москву, чтобы работать, чтобы писать пьесы, участвовать в их постановке, – Локтев сделал ход конем. – А вместо этого… Меня принуждают стать милицейским стукачом. Я уже не драматург, а Кактус.
– Сейчас из этого говняного потока тебе не выбраться, – сказал Мухин. – Остается плыть по течению. Но, возможно, случай представится позже. Пока не торопи события. У меня есть один знакомый, по фамилии Журавлев. Он бывший сыщик уголовного розыска. Теперь в отставке по возрасту. У него свое маленькое детективное агентство. Не знаю, чем он точно занимается, подглядывает в щелку за неверными женами или ищет угнанные машины. Но человек он дельный. Надо тебе к нему сходить, я адресок тебе напишу. И с Журавлевым переговорю.
– Пустое это, – Локтев сделал следующий ход.
– А ты все-таки к нему сходи, – Мухин погрозил Локтеву пальцем. – Две головы хорошо, а три лучше.
– Обязательно к нему схожу, – пообещал Локтев, наперед зная, что ни к какому частному сыщику Журавлеву не пойдет.
– Ты в облаках витаешь, – покачал головой Мухин.
Локтев сделал рокировку и не ответил. Он подумал, что шахматы игра слишком легкая, не требующая душевных сил. Силы и, в конечном счете, саму жизнь отнимают другие игры. Такие игры, где пешки в ферзи не выходит. Пешки остаются пешками, таковы правила. Дураки остаются дураками, а кактусы всю свою жизнь кактусы.
– Ну, что тебя так гложет?
Мухин поднял кверху седые брови.
– Гложет то, что из человека я почти превратился в кактус. Превратился в информатора, ментовского стукача.
– Понимаю, от тебя требуют информации. Тогда для затравки сообщи своему следователю, что старик Мухин, военный строитель, собирается под покровом ночи обчистить коммерческий ларек. Или, бери выше, собирается совершить налет на ювелирный магазин.
– Возьму этот факт на заметку.
– Вот что, Алеша, когда был жив твой отец, я обещал ему присматривать за тобой, – сказал Мухин. – Обещал тебе помогать. Сейчас ты влип в историю. Наверное, потребуются деньги, чтобы из неё выбраться. Можешь на меня рассчитывать. Я дам, сколько надо, но в пределах разумного. Трать деньги на то, что читаешь нужным. Отдашь, когда разбогатеешь, когда твои пьесы поставят в театрах.
Первую партию Локтев проиграл быстро. Мухин снова расставил фигуры, но, разочарованный слишком легкой победой, встал и отправился на кухню заваривать чай. Оставшись в комнате один, Локтев подошел к окну и через треснутое стекло стал разглядывать пыльный заставленный автомобилями двор.
Девица в короткой юбке выгуливала на поводке серого пуделя. «Рослая девка и лицом симпатичная, – подумал Локтев. Но ноги такие кривые, что между ними запросто проедет трактор „Беларусь“, да ещё провезет за собой прицеп с картошкой».
Локтев отошел от окна и, упав в кресло, прижал к вискам ладони. «Боже, я начинаю сходить с ума, – подумал он. – Начинаю медленно съезжать с ума. Помоги мне, Боже».
Глава четвертая
Тарасов вздрогнул и проснулся.
Он тревожно спал ночью. Мучил уже знакомый, виденный прежде сон. Кошмар, ставший явью. Или явь, превратившаяся в кошмар.
Он спустил ноги с кровати, сбросил с себя простыню, сел. Потянулся к тумбочке за сигаретами и зажигалкой. Оранжевый огонек вспыхнул и погас. Раннее утро, тишина, где-то внизу на улице шелестят шины по асфальту. Комната в сером свете предрассветных сумерек кажется нежилой.
Еще одна комната… Еще одна съемная квартира, счет которым давно потерян.
И все тот же сон заставляет его просыпаться.
…Стук молотка за стеной. Молоток стучит, стучит. Кажется, не будет конца этому стуку. Но вот все затихает, становится слышен шум проливного дождя за окном. А он, Тарасов, больной, совершенно разбитый лежит на жестком самодельном топчане, уставив взгляд в темный деревянный потолок.
Он не в силах пошевелиться, он так слаб, что не может протянуть руку к чашке с водой. Грань между жизнью и смертью, между явью и бредом, сделалась совсем тонкой, едва различимой.
Тарасов стонет. Но этот стон не слышит никто из людей. Стучит дождь по тесовой крыше. Стучит молоток, и все другие звуки растворяются. А Тарасов все лежит, смотрит в потолок, он знает происхождение этого стука.
