Однако Островский почему-то отказался выполнить эту просьбу.
Климова допустили на встречу с адвокатом в начале ноября.
Михаил Адамович Финкель, по жизни человек живого ума, остроумный, сейчас почему-то совсем скис, жевал мякину. «Я делаю все, что могу, – говорил он. – Но обстоятельства против нас. И ещё одна плохая новость. Прокуратура планирует заблокировать ваши банковские счета». Климов дернулся, как от удара током: «Банковские счета? Какое отношение мои деньги имеют к убийству этой девушки?»
Финкель брезгливо выпятил нижнюю губу. «Не знаю. Могу лишь предположить, что это эффективный способ давления на вас. Но выход есть. Если они получат признательные показания, деньги не тронут. Вы, как говориться, останетесь при своих. Вам решать», – в ожидании ответа Финкель стал перебирать бумажки. «Насрать на деньги, – выдохнул Климов. – Я не стану себя оговаривать». «Дело ваше», – пожал плечами адвокат.
«Вы должны поговорить с Островским и Ашкенази, – Климов затряс кулаком у носа Финкеля. – Следак гонит тюльку, что говорил с ними…» «Следак? Тюльку гонит? – переспросил Финкель. – Я вижу, вы тут нахватались словечек. Так сказать, обогатили свой лексикон».
«Слушайте, я ведь на киче припухаю, как последняя лярва, а не в пансионе благородных девиц изучаю манеры, – крикнул Климов. – Дошло? Найдите официанта из кабака. В бутылке шампанского плавало какое- то дерьмо. Я выпил залпом два стакана и вырубился к такой матери. Островский и Ашкенази должна дать показания в мою пользу. Иначе я пропал».
Адвокат раскрыл блокнот и начертил в нем какую-то бесполезную козявку. «Боюсь, что с Островским и Ашкенази поговорить пока не удастся, они за границей, – сказал Финкель. – Официант? Приносил он бутылку в номер или не приносил – это ничего не меняет. Ничего. Я не могу строить вашу защиту на какой-то сомнительной бутылке, о существовании которой знаете только вы один. Может быть, вы все-таки передумаете, сделаете признание. Тогда…»
Климов почувствовал, как спазм сдавил горло.
«Я хочу обратно в камеру», – сказал он.
Ближе к вечеру контролер выдернул его из камеры, отвел в административный туалет, сунул в руки тряпку и ведро: «Слышь ты, олух, кретин чертов, вымоешь так, чтобы все блестело. Как у кота яйца». И ушел. Оставшись один, Климов долго разглядывал короткое слово из трех огромных букв, написанное говном на стене.
Следующие два часа Климов ползал на коленях, старался, оттирал до блеска выложенный поцарапанной плиткой заплеванный пол, мыл стены и двери кабинок. Затем появились два контролера, видимо, хорошо поддатых. Один показал носком сапога под унитаз: «Там плохо вымыл. Херовый ты шнырь».
Климов все ещё стоял на карачках, он успел подумать: «Сейчас меня будут бить смертным боем». И оказался прав. Он даже не успел увидеть первый мощный удар сапогом под ребра, а уже отлетел в сторону, опрокинув ведро с грязной водой. В камеру Климова притащили волоком, чуть живого.
Суд состоялся весной, в начале апреля.
Свидетели защиты Островский и Ашкенази в зале так и не появились, нашли какую-то отмазку. Климова признали виновным в умышленном убийстве при отягчающих обстоятельствах. На суде Климов не признал свою вину, но адвокат Финкель добился того, чтобы его подзащитному назначили не минимальный срок лишения свободы, предусмотренный второй частью сто пятой статьи. Климову вкатили двенадцать лет.
Через десять дней этап из Бутырки был отправлен в пересыльную тюрьму в Вологде. На задах вокзала осужденных повели по путям, загрузили в вагон-заки, чтобы позже подцепить их к поезду.
Вместе с Климовым этапировали Аркадия Бика. В вологодской пересыльной тюрьме, перепившийся водкой конвой два часа кряду избивал корейца резиновыми палками. Затем кто-то из вертухаев металлическим прутом проткнул маленькую желтую голову Бика. Прут вошел в одно ухо и вылез из другого.
«За что мне все это?» – спрашивал себя Климов. Позже, уже будучи на зоне, он понял: если постоянно, изо дня в день, изводить себя вопросами «почему» и «за что», то запросто можно провалиться в пропасть безумия. Тем более что первые шаги в этом гибельном направлении уже сделаны.
…Стояли все те же белесые прозрачные сумерки. Урманцев единственный раз оглянулся на Климова и сказал:
– Уже ночь. Держись. Скоро привал сделаем.
Климов окончательно отупел от бесконечного тяжелого перехода. Он потерял способность критически оценивать свои и чужие действия. «Уже ночь, – думал Климов. – Урманцев сказал, что уже ночь. Был день, теперь ночь». В эту секунду Урманцев казался Климову Господом Богом, по чьей команде на смену дня приходит ночь, даже меняются времена года.
Закончив ещё один подъем на склон холма, Урманцев остановился на его вершине, скинул с плеча мешок. Климов, выбиваясь из сил, пошатываясь, теряя равновесие, как канатоходец, поднялся следом.
Сверху открывался весьма живописный вид: пологий склон сбегал вниз, у его основания, плескалась речная вода. Лед на реке почернел и растрескался. С северной стороны горизонта висело слепое солнце и узкий серп молодой луны. Цыганков поднялся последним, он упал на спину и стал смотреть в серое ночное небо.
Через минуту он то ли заснул, то ли лишился чувств от усталости.
– Река? – не сразу понял Климов. – Или снова болото?
– На этот раз река, – Урманцев сел на мешок. – Слава богу. Теперь пойдем вверх по течению. И выйдем к Ижме.
– Когда?
– Хрен его знает. Может, уже завтра. А может, на третьи или четвертые сутки.
Днем Маргарита Алексеевна пыталась занять себя какими-то делами. В баньке стирала белье, сварила суп из консервов, перебирала вещи в чемоданах. Но на вечер никаких дел не осталось, она снова уселась у
