закашлялся. Он лежал в застоявшейся воде на илистом дне, глядя, как из сломанной руки сочится густая кровь. Он не чувствовал боли, безучастно наблюдая, как кровь капает с кончиков пальцев в черную воду и растворяется в ней. Сжимая рукоятку пистолета изо всех сил, Сыч считал до тридцати. Он ждал своей минуты, своего шанса. Пулемет подойдет ближе, и тогда… Нужно немного терпения. Товарный поезд монотонно громыхал колесами по стыкам рельс. И, кажется, составу не будет конца. Если бы не поезд, Сыч уже перебрался бы на ту сторону…
Он поднял голову и увидел Пулемета так близко, что от неожиданности перехватило дыхание. Капитан вскинул руку и выстрелил, целя в живот противнику, но промазал. Второй выстрел должен был достать врага. Но тут поверху, над самой головой Сыча, прошла автоматная очередь. Он снова упал, пустив последнюю пулю мимо цели. Бросил пистолет и на карачках стал передвигаться вдоль канавы. Проделал метров десять и понял, что выхода нет, ему не уйти.
Надо броситься между колесами поезда, полежать между рельсов и, сделав еще один рывок, перекатиться на другую сторону. Оказавшись там, он будет в безопасности. Он обязательно уйдет…
Мысленно Сыч осенил себя крестным знамением. Сгруппировавшись, разогнул ноги в коленях. Рывком выбравшись из канавы, оказался на гравии, разогретом солнцем. Паша Пулемет остановился. Он жевал зубочистку, ожидая, чем кончится дело. Успеет мент проскочить между колесами или… Торопя события, Паша поднял вверх ствол автомата и дал короткую очередь вдоль канавы.
Сыч, дождавшись момента, бросился под поезд. Ловко разминувшись с колесной парой, рывком перебрался через рельс. Перевернулся на спину и оказался точно между рельсами, на деревянных шпалах. Слева и справа катились колеса поезда, дрожала земля, пахло горячим железом, машинным маслом и угольной пылью. Кровь лилась из руки, болела разбитая нога, но Сыч знал, что он сделал самое трудное. И остался жив. Теперь надо снова ловко проскочить между колес. Надо перекатиться через рельс – и все. Он окажется на другой стороне насыпи, там пули его не достанут. Поезд идет медленно, он успеет. Все получится.
– Господи, господи, – прошептал Сыч. Он хотел о чем-то попросить создателя, но не было времени, чтобы внятно сформулировать свою просьбу. – Сделай так…
Услышав автоматную очередь, он заволновался, нерасчетливо поднял здоровую левую руку кверху, словно хотел схватиться за что-то. Рукав зацепился за какую-то железяку, покрытую слоем сажи. Сыч дернул руку назад, но было поздно – поезд потянул человека за собой. Рукав рубахи закрутило в подшипнике колесной пары, с которой был снят железный кожух. Сыч почувствовал, как на лицо брызнула нестерпимо горячая кровь, он закричал от боли. Дернул руку на себя из последних сил, но зубцы шестерни уже глубоко затянули предплечье.
Поезд тащил человеческое тело за собой, Сыч все еще старался выдернуть руку. Он закричал во всю силу, но не услышал своего крика…
Паша Пулемет выплюнул изжеванную зубочистку и быстрым шагом направился к машине. Эта погоня и пальба отняла слишком много времени. Если кто-то из ментов успел связаться со своими, останется не так много времени, чтобы уйти. Паша добежал до машины. За рулем уже сидел Гурский, как дьявол черный от пыли и тротиловой копоти. Иван Ерофеев, чистенький и опрятный, вытаскивал из багажника канистру с бензином.
– Живей же ты! – крикнул на него Пулемет и упал на переднее пассажирское сиденье. – Никак не проснется…
– Все путем. – Гурский включил двигатель и стал барабанить пальцами по баранке. – Мы уложились в шестнадцать минут. Это не так уж много. Через четверть часа выскочим на трассу, и поминай как звали.
Ерофеев поднял тяжелую канистру, дотащил ее до середины улицы – и неожиданно упал, словно подвернул ногу. И больше не поднялся. На шее и затылке расплылось кровавое пятно, седые усы вдруг сделались темно-красными. Очки слетели с носа. И теперь старый приятель Пулемета смотрел на него укоризненно и немного удивленно, словно хотел спросить: мол, как же так, кто допустил такую несправедливость: ты живой, а я что? Уже мертвый?
Гурский нажал на педаль акселератора. Машина сорвалась с места, но сначала две пули врезались в крышу, прошив металл и внутреннюю обшивку, и застряли в заднем сиденье. Еще две пули проделали дырки в багажнике, чудом не зацепив вторую канистру с бензином. Лопнуло заднее стекло, превратившись в мелкую крошку.
– Господи, откуда это? – заорал Гурский. – Нам прострелили колесо! Что это было?
Через четверть часа они доехали до трассы, свернули в лес и там, облив машину бензином, сожгли ее. Затем пешком выбрались на дорогу и остановили грузовик, перевозивший кирпич. Водитель, которому пассажиры показались слишком подозрительными и грязными, спросил вперед приличную плату. Получив деньги, пустил мужчин в кабину и довез до места.
Расстреляв пистолетную обойму, Девяткин некоторое время сидел на подоконнике, приходя в себя. Он проводил взглядом умчавшуюся «Тойоту», затем дозвонился в «Скорую помощь», местную милицию и спустился во двор. Внизу собрались четыре старухи и пожилой мужчина, проживавший где-то по соседству. Вдвоем они стащили с железнодорожной насыпи тело еще живого Сыча. Медленно донесли до дома, положили на землю возле порога.
Правый рукав рубахи, изжеванный шестерней, казался пустым. Лицо капитана покрывала корка засохшей крови, а глаза были похожи на белые пуговицы. Сыч терял сознание и снова приходил в себя. Он стонал и плакал, а потом надолго затихал. Девяткин сидел на ступеньках крыльца, курил и смотрел на циферблат часов. Он не знал, чем облегчить страдания капитана. Еще дважды набрал телефон «Скорой». Отвечали, что бригада давно выехала и вот-вот будет на месте. Но время шло, а врачи не появлялись. Девяткин прикуривал новую сигарету и говорил себе, что остается только ждать.
– К нам врачи могут долго ехать, – сказала одна из старух. – Намедни два часа ждала.
– Долго, – как эхо отозвался Девяткин.
Старухи о чем-то перешептывались. Мужчина, присев на корточки, смотрел на дорогу, где должна была показаться машина «Скорой». Одна из старух принесла из дома старую скатерть и накрыла раненого с головой. Но другая женщина вылезла вперед и поправила скатерть, опустив скатерть до плеч. Сказала, что с головой только мертвых накрывают, а этот еще живой. Сыч стонал и даже пытался что-то сказать, обращаясь неизвестно к кому.
Откуда-то появилась собака, что целыми днями сидела у дома. Она на брюхе подползла к раненому и шершавым языком стала лизать его лицо. Одна из старух отогнала пса прутиком.
– Иди, паршивый, – сказала она. – Иди… А то человеку нос откусишь…
Сыч захрипел, на губах выступила розовая пена. Девяткин посмотрел на милиционера и понял, что доктора опоздали. Капитан открыл рот и уставился на небо широко открытыми глазами.
Глава юридической фирмы Юрий Семенович Полозов развалился на стуле, придвинул ближе подставку с курительными трубками. И, задумавшись на минуту, взял старую, хорошо прокуренную «ливерпуль» с объемистой табачной камерой и толстым прямым мундштуком. Повертел ее в руках. Положил на место и вытащил другую трубку, вырезанную из вишневого корня, с изогнутым эбонитовым мундштуком. Он баловался табаком редко, в минуты душевных сомнений или хандры. Радченко, сидевший напротив, молча наблюдал за этими манипуляциями. Полозов раскурил трубку, пустил дым в потолок. Дима стал обмахиваться блокнотом, спасаясь от табачной вони.
– Солод дал пять дней, чтобы Алла унесла ноги из России, – сказал Полозов. – Завтра последний пятый день. Твои соображения на этот счет?
– Мои соображения изложу позже, – сказал Радченко. – Сначала расскажу нашу историю с начала. Так, как я ее вижу. Все закрутилось около пяти месяцев назад…
Он открыл записную книжку, перевернул пару листков. В начале апреля Солод неожиданно узнал, что жена завела знакомство с каким-то малоизвестным певцом по имени Максим Карлов. Она бывала на его выступлениях, дважды их видели в ресторане. И все это тайком от мужа, по-воровски. Как далеко зашли отношения жены и этого самодеятельного таланта, законный супруг мог только догадываться.
Поэтому Солод решил напрямик поговорить с Аллой. Этот разговор стал настоящим шоком, оскорблением его мужского достоинства. Алла наговорила такие неприятные вещи, о которых стоило бы промолчать. Солод не мог поверить своим ушам: от него, крутого мужика, хозяина жизни, супруга решила
