Леднев начинал злиться. Он не мог вспомнить, чтобы кто-то в давние и недавние времена, даже люди, от которых он зависел почти абсолютно, позволяли себе так с ним разговаривать, цедить через губу унизительные слова. Леднев почувствовал, что у него вспотела спина. Он попросил себя остаться спокойным.
– Бросьте притворяться, – Некрасов скривил губы. – Это вы простакам, что собираются в Доме кино, можете рассказывать чушь о творческом поиске, режиссерских находках и всякой такой хреноте. А у нас разговор деловой, утилитарный. Вы отдаете себе отчет, для чего я давал денег на фильм? Ну, конечно, не для того, чтобы вы на эти деньги самовыражались. Мне плевать на ваши амбиции. Я смотрю несколько, пять-шесть, отечественных фильмов в год. Лучшие образцы. Этого достаточно, чтобы понять: наше кино находится в такой глубокой заднице, из которой ещё очень долго придется выбираться. Поэтому творческие амбиции стоящих на коленях кинематографистов, – Некрасов быстро посмотрел на Леднева и снова уставился на дорогу, – меня не интересуют.
– Я хотел…
– Мне тошно слушать весь этот треп про творчество. Я согласился дать денег только потому, что такова странная прихоть моей любовницы. Только поэтому. Попросила бы она меня купить ей, например, лошадь. Я бы купил лошадь. Но она попросила роль в кино. Это её желание. А вы что, возомнили, что я питаю какие- то теплые чувства к нашему беспомощному кино? Или к тем лентам, что снимали вы лично?
– Я хотел сделать хороший фильм.
– И делали бы свой хороший фильм, – Некрасов достал сигарету и прикурил. – Вы сами виноваты во всех своих неприятностях. Только сами, никто другой.
– У меня дела, мне нужно возвращаться обратно.
– Успеется, – отрезал Некрасов. – Все главные дела здесь, в салоне этой чертовой машины. Главные дела у вас со мной, все остальное – пустяки. Дерьмо собачье. Есть возражения?
– Возражения есть.
Ледневу хотелось курить, он пошарил в карманах и вспомнил, что оставил сигареты в своей машине. Просить сигареты у Некрасова казалось слишком унизительным. Некрасов тоже злился и вымещал свое зло на машине, гнал и гнал её вперед, забыв о правилах и дорожных знаках.
– Я не люблю, когда у меня воруют, – сказал Некрасов. – Какая разница, что именно воруют. Какую- нибудь безделицу с моего письменного стола или человека, которого я люблю. Все едино, кража есть кража.
– А, вот вы о чем…
– Наконец-то до вас дошло, – Некрасов с шумом и свистом выпустил из себя воздух, казалось, в его груди бурлит и клокочет готовый взорваться паровой котел. – В вашем испорченном киношном мире, может, так принято, чтобы артистки обязательно облазали постели всей съемочной группы. Первая ночь, конечно же, за режиссером. А потом уж все остальные, по старшинству. И так вплоть до последнего ханыги, какого- нибудь помощника осветителя. Но в моем мире другие законы. И первый из них: мое воровать никто не смеет. Руки к моему добру многие протягивали. А потом плакали, потому что оставались без рук, – Некрасов выпустил из себя воздух.
– Я ничего у вас не воровал, – сказал Леднев, хотелось курить. – Я действовал открыто, ни от кого не прятался. И от вас не прятался.
– Не прятался, – передразнил Некрасов. – Лучше бы прятался. Закон любовного союза: ты не знаешь, я не знаю – и всем хорошо. Но вы очень хотели, чтобы я все узнал. Вы даже не захотели создать какую-то видимость приличия. Одной рукой гребли мои деньги, другой рукой лапали мою любовницу. Скажу честно: редко мне встречались такие хамы.
Некрасов сделал правый поворот, такой крутой, что завизжали покрышки. Леднев меланхолично наблюдал, как «дворники» смахивают с лобового стекла дождевые брызги. Некрасов молча гнал машину вперед и вперед, продолжая дышать тяжело и неровно. Он справился со своим дыханием минуты через три.
– Надеюсь, вы понимаете, что наше, так сказать, творческое сотрудничество закончилось. Я поговорил с Надей, поставил её в известность о своем решении, – Некрасов прикурил следующую сигарету и тут посмотрел на Леднева, ожидая какой-то реакции на последние слова. – Я-то думал, вы станете у меня в ногах валяться, прощения просить и давать обещания. Но вы и сейчас не хотите ничего изменить, не желаете воспользоваться последней возможностью что-то исправить.
Леднев молчал, смотрел вперед на дорогу и гадал, на какой край света их занесло. Голос Некрасова теперь звучал спокойнее.
– Тем лучше. И для меня и для вас самих. Наде, если это вам интересно, я найму другого режиссера. Без претензий. На этом кончим эти дебаты. Но под свой будущий фильм вы получили с меня деньги. Как вы думаете возвращать долг? Сумма для вас, конечно, ничтожная, – Некрасов сладко улыбнулся. – Если я не ошибаюсь, вы получили с меня двадцать тысяч долларов на первичные расходы. Понимаю, траты у вас были. Личные траты. Но тратили вы мои деньги. Итак, двадцать штучек. За три с лишним месяца на эту сумму набежало сто процентов. Такова моя ставка. Кроме того, вы пользовались Надей, так сказать, брали её в аренду. И мне полагается плата, – Некрасов расхохотался фальшивым смехом. – Но я не сутенер. Этот должок я прощу. Но учту моральные издержки. Их я оцениваю не слишком высоко. Вы ведь больше навредили себе, чем мне. Еще двадцать тысяч для ровного счета. Итого шестьдесят тысяч.
– Не много ли? – спросил Леднев.
– В самый раз, – Некрасов недобро покосился на него. – Думаю, десять дней вам хватит, чтобы собрать требуемую сумму. Лучше для вас, если не станете тянуть с этим долгом. Будут капать проценты и проценты на проценты. А если не вернете деньги через месяц, я продам ваш долг другим людям. И они получат с вас все. Сам я деньги выбивать не умею. Так что, вам выгодно уладить эти проблемы лично со мной.
– У меня нет и быть не может таких денег, – сказал Леднев. – И вы это знаете.
– У вас есть имущество, недвижимость, – Некрасов кашлянул. – Квартира есть. Значит, вы платежеспособны. Всегда можно договориться.
– Вы очень добры, но юридически безграмотны. Сумму морального ущерба определяет суд, а не потерпевший. А шантажисты, они часто заканчивают свои операции в СИЗО.
– А умные режиссеры часто заканчивают на кладбище, – Некрасов съехал на обочину и остановил
