смотреть на пистолет в руке Денисова.
– А я, как видишь, жив, – сказал Денисов. Он повернулся вполоборота к Мельникову, локоть полусогнутой руки уперся в бок. – В отличие от тебя… Я жив…
– За что? – спросил Мельников.
Выйдя из столбняка, он решил выиграть хотя бы пару-тройку секунд.
– А просто так, – сказал Денисов.
Он хотел сказать нечто другое, злое и веселое. Он не ожидал никаких вопросов от своей жертвы. Денисов подумал, что из пистолета можно сделать четыре, максимум пять выстрелов. Потом ствол из незакаленной стали, скорее всего, просто разорвет на части. Но хватит и одной пули.
– Теперь тебе легче?
Выстрел, оглушительный в небольшом замкнутом пространстве, прокатился эхом по всему парадному, по лестничным маршам и этажам. Пуля раздробила золоченую раму картины, Мельников чуть не выронил полотно, но все же удержал его, защищаясь картиной, как щитом.
– Легче тебе? – заорал Денисов. – Так легче?
Мельников бросил картину вперед от себя, к Денисову. Вторая пуля, пробив полотно в середине, разбив двойные стекла, вылетела на улицу через окно парадного. Денисов увернулся, картина грохнулась к его ногам. Мельников, ничем не защищенный, сделал два шага назад и закрыл лицо руками.
– Мать твою, – сказал Денисов, поднял пистолет и нажал на спусковой крючок.
Пуля, попав в правое предплечье Мельникова, застряла между локтевой и лучевой костями. Удар пули заставил Мельникова снова отступить назад, ноги подогнулись, он опустился на колени. Мельников разогнул руку, посмотрел на рану, на капли крови, падающие на бетонный пол. Он сказал:
– Ах, черт, вот черт.
Следующая пуля, содрав кожу и волосы с головы, задела по касательной теменную кость и застряла в коробке чьей-то двери. Мельников с залитым кровью лицом сел на пол, он поднял глаза кверху, но ничего различить не мог, только режущий свет люминесцентной лампы. Красный-красный свет. Подняв пистолет, Денисов сделал пару шагов вперед, к сидящему на полу Мельникову. Сейчас он опасался, что пистолет разорвет. Лучше не рисковать, добить Мельникова из спрятанного под курткой обреза.
– Хрен с ним, – сказал Денисов. – Рискнем.
Он спустил курок. Пистолет остался цел. Пуля, разорвав Мельникову грудь, прошла навылет. Денисов распахнул куртку, сунул пистолет под ремень и, собрав с пола четыре стреляные гильзы, опустил их в карман. Он отстегнул ремешок с левого плеча и вытащил из-под куртки обрез.
– Твою мать, – выругался Денисов: он не смог найти пятую гильзу.
Нужно уходить, немедленно. Он и так слишком долго копается. Денисов оглянулся на шорох. В дверях ближней к нему квартиры стоял голый по пояс мужик со щегольскими усиками, и круглыми глазами ошалело смотрел куда-то в пространство. Ветеринар Голубцов, разбуженный грохотом на лестнице, решил посмотреть, что же там происходит.
– Твою мать, – повторил Денисов.
Он поднял обрез и выстрелил голому мужику в живот. Сперва из одного потом из другого ствола. Денисову показалось, по лестничной клетке поплыл кровавый туман. Открылась и захлопнулась дальняя дверь, в наступившей тишине явственно слышались чьи-то голоса. Разбуженный подъезд напоминал о себе. Бросив беглый взгляд на Мельникова, лежащего с простреленной грудью и головой на бетонном полу в луже собственной крови, Денисов шагнул к лестнице.
Мельников открыл глаза, но ничего не смог разглядеть. Казалось, в грудь ему вогнали кол, а потом высыпали на рану стакан толченого стекла. И это стекло режет и режет грудь, причиняя боль. Но голова ещё оставалась ясной. Этой ясной головой Мельников сообразил: если сейчас он потеряет сознание, скорее всего, умрет здесь, на этом месте, от потери крови минут через двадцать, а может, скорее.
«Почему не открываются двери? – спросил он себя. – Почему на лестничную клетку не выходят люди? Или они не слышали выстрелов? Где Леднев?» Он приподнял голову, рукавом стер с глаз кровь и посмотрел на свою грудь. На секунду Мельникову стало страшно. Он хотел крикнуть и позвать людей, но вместо крика издал клокочущий, ни на что не похожий звук. Кричать – значит попусту тратить силы, которые и так убывают с каждой минутой. Едва Мельников закончил эту мысль, как сознание ушло от него. Мельников провалился в глубокий колодец темноты.
Уже через несколько секунд он пришел в себя. Вокруг не было ни души. Мельников застонал от бессилия, его голова безжизненно упала на бетонный пол.
Глава двадцать четвертая
На журнальном столике перед Ледневым лежали две стопки фотографий, одна высокая, другая совсем тоненькая. Он брал фотографии из высокой стопки, рассматривал каждую несколько секунд и перекладывал в другую тоненькую стопку. Вся семейная жизнь, вся кинематографическая карьера уместилась в пачку снимков. Вот он и жена Лена провожают сына Юрку в первый класс. Все трое на снимке, Юрка посередине, половина его лица закрыта высоким букетом гладиолусов.
Но все равно можно догадаться, что Юрка не в восторге от своего будущего. Придется идти в какую-то школу и лучшие часы детства провести за партой в казенном доме. Ученик из сына получился не образцовый, кажется, в шестом классе его даже хотели оставить на второй год. Лена тоже выглядит невеселой и немного растерянной. А сам Леднев в темном строгом костюме и белой сорочке, застегнутой на все пуговицы, улыбается в объектив. Все-таки интересно, чему он тогда улыбался? И кто делал этот снимок? Сейчас уж не вспомнить.
А вот Леднев с оператором Рыбиным на съемках фильма «Провинциальный аптекарь» в Рязанской области. Рыбин, хмуря брови, смотрит куда-то в сторону, отягощенный своими невеселыми мыслями. Леднев в привезенной из-за границы кожаной куртке со множество молний, шикарной куртке, вещи по тому времени редкостной, выглядит свежим и беззаботным. Работа над фильмом шла на всех парах, только запустились в производство, а уже успели выехать на натуру и отснять пленки уже метров шестьсот – семьсот. По- стахановски работали. Уже через пару дней Рыбин испортит ему настроение, запьет по-черному, так запьет, что придется отстранять оператора от съемок, ездить в Москву, чтобы найти замену.
