тестя попрет вверх, как на дожах. Ты не будешь карабкаться, как все прочие чинушки, ступенька за ступенькой. Ты помчишься к блистательным высотам на скоростном лифте.
– Между прочим, неплохая идея, – вставил Медников.
– Но оставлять жену с младенцем на руках это, даже по меркам вашего поганого МИДа, ФСБ и СВР, – сволочизм, пятно на чистый лист карьеры, на репутацию. А слово «карьера» для тебя всегда было священным. Ты долго думал, очень долго все взвешивал на аптекарских весах своей душонки… А твоя подружка тем временем подыскала себе другую партию. И забыла господина Медникова. А ты остался со мной. Вынужден был остаться. Потом подвернулась загранкомандировка, и жизнь покатилась дальше. И катится, и катится…
Люба снова рассмеялась. Этот смех с истерической надрывной ноткой, который хуже слез, это бормотание жены заставляли Медникова сжимать кулаки, сердце билось неровно и тяжело, будто он не в кресле сидел, а карабкался вверх по горному склону, с трудом преодолевая силу земного притяжения. Он чувствовал: если монолог жены продлится ещё несколько минут, он встанет с кресла, и тогда… Тогда он за себя не ручается. Бросит в лицо жены пустую бутылку из-под пива и несколько раз приложит её по морде кулаком. Чтобы язык не распускала, не вякала.
Но телефон снова зазвонил, Медников узнал голос старого мидовского приятеля Сергея Пескова. Поднявшись на ноги, взял стакан и отправился на кухню за новой порцией пива, прижимая трубку радиотелефона плечом к уху. Беспокоили по пустяковому делу, точнее, без дела. Песков проводил жену к теще и, заложив за воротник по случаю радостного события, готов был потрепаться на общие темы, например, о новом сотруднике отдела, некоем Васе Ермоленко, подхалиме, выискивающим подходы к заднице начальника. Поддакивая собеседнику, Медников плотно закрыл дверь, чтобы сюда не долетали стенания жены. Достал из холодильника пару пива, сковырнув пробку ножом, устроился за кухонным столом, налил стакан, принялся пить пиво небольшими глотками.
– Короче, я с ним почти поругался, – говорил Песков. – Я прямо в лоб сказал: зайди в кабинет советника посланника и в теплой интимной обстановке, один на один, вылижи ему задницу. Без спешки, обстоятельно. Но зачем же заниматься этим святым делом публично, на людях… А как же гигиена, которую мы обязаны соблюдать в общественных местах? Представляешь, этот хрен даже не обиделся, даже не покраснел. А в комнате присутствовало кроме меня ещё пять рыл. Впрочем, способность краснеть от стыда он потерял раньше собственной девственности.
Задрав ноги на стол, Медников допил бутылку, откупорил вторую. Песков все не умолкал, пылал гневом, не успокаивался, хотя сам с исступленной настойчивостью искал случая лизнуть начальнику мягкое место. И чего это он так завелся? С женой что ли поругался перед её отъездом? С женой… Медников не додумал мысль до конца, снял ноги со стола, подскочил, извинился перед Песковым и нажал на отбой.
Медников бросил трубку на стол, распахнул кухонную дверь, выскочил в коридор и заглянул в гостиную. Никого. Только что-то бормочет по телевизору очередная откормленная рожа, на этот раз из московского правительства.
Медников, свернув в узкий коридорчик, заглянул в спальню.
Темно. Видно, жена выговорилась, отплакалась и легла. Он зажег свет: и здесь никого, постель даже не помята. Он побежал обратно по коридору в свой кабинет. Остановился в дверях и выругался. Жена стояла посередине комнаты, держа в руках пачку валюты и английский паспорт на чужое имя с фотографией Медникова. Ее лицо было бледным, а верхняя губа подрагивала. Черт, как он мог так облажаться? Не запер сейф, даже дверцу не прикрыл. Любовь зачем-то сунулась в кабинет и, раз уж представился такой случай, заглянула в сейф. Бабское любопытство… Бытовое будничное дело…
– Ты уже сосчитала? – тихо спросил Медников.
Он опустил руки и сделал шаг вперед.
– Ну, ты сосчитала деньги?
Жена не ответила. Медников почувствовал, как напряглось, сделавшись резиновым, его лицо. Он сделал вперед ещё один шаг. Жена попятилась.
– Я спрашиваю, ты сосчитала деньги? – Медников сжал зубы. – Я ведь по-русски говорю. Но могу перейти, скажем, на испанский. Компренде? Отвечай, тварь.
– Не… Нет. Я не…
Жена, не зная, что теперь делать с этими деньгами и паспортом, протянула их мужу и снова попятилась. Дальше отступать некуда, стена. Медников отвел руку назад и открытой ладонью, ударил Любу по щеке. Другой ладонью залепил ей в нос. Деньги выпали из рук и, купюры, вращаясь в воздухе, разлетелись по комнате.
Медников ударил жену кулаком в худой поджатый живот, в печень хронической алкоголички, увеличенную, вылезающую из-под ребер. Люба вскрикнула, паспорт упал на пол. Он ударил по шее слева и справа. Теперь бил не ладонями, кулаками. Левой рукой он ухватил за ворот халата, дернул, в руке остался розовый воротничок, обшитый белой тесьмой.
– Ну, сука, сколько денег насчитала? Ну, скажи, сколько? Если много, мы порадуемся вместе. А себе не заначила? Не отложила на черный день? На бутылку не отложила? На опохмелку?
– Я только…
Он не дослушал, ударил ребром ладони в лицо, попал в основание носа. Халат широко распахнулся, на голую грудь брызнула кровь. Он вцепился в рукав, дернул его и вырвал с нитками, даже не услышав, как затрещала лопнувшая ткань. Схватил жену за волосы, потянул голову на себя до упора, а затем резко толкнул ладонью в лоб. Люба ударилась затылком о застекленную карточку, висевшую на стене.
На фотографии, сделанной во время какого-то дипломатического приема, Медников, облаченный во фрак, белую сорочку с кружевами на груди, стоял рядом с американским послом в Лондоне. Кажется, на том приеме подавали красное французское вино урожая девяносто пятого года. Этим вином Медников тогда испортил свою шикарную сорочку с рюшками на груди.
Посыпались осколки стекла, упала и разбилась деревянная рамочка. На карточке остался кровавый след. Жена глубоко рассекла кожу на затылке.
– Ну, я, кажется, спросил, сколько там было денег? Мне надо это знать.
Жена не ответила. Кажется, перестала понимать смысл человеческих слов. Она уже ничего не слышала. Не плакала, даже не стонала. Медников, держал женщину за плечо, сграбастал в горсти халат, чтобы не
