вверх, чтобы развесить белье на веревку, а её розовые щиколотки при этом выскакивали из туфель.
Да, она была полной, но ее талия была стройной, как, впрочем, и ноги, и вдруг я понял, что мне нравится ее крепкое сочное тело. Я наблюдал за ней и представлял, как она идет ночью по парку, немного торопливо стуча каблучками, а ее полные белые икры движутся прямо передо мной, как светляки в темноте. Я даже мог представить мягкий звук от соприкосновения ее ляжек. Когда она тянулась вверх, ее ягодицы напрягались, а шерстяное платье подчеркивало их форму, потом она опускалась, нагибалась вниз и отжимала воду со следующей вещи.
Вдруг она обернулась. Любопытство взяло верх, и она увидела, что я на нее смотрю. Казалось, она была озадачена. Она слегка покраснела, может быть, вспоминая яичницу, а потом очень быстро вернулась к работе.
Сержант полиции записывал что-то в маленький черный блокнот, иногда облизывая огрызок карандаша, а другой коп с открытым ртом смотрел на тех, кто нес носилки, причем последние, казалось, не торопились. Они положили свою ношу на набережную и вопросительно смотрели на сержанта полиции.
Тот подошел и заглянул под простыню, которую накинули на тело. Кто-то сплюнул. Я снова отвернулся.
Краем глаза я наблюдал за движением ног Эллы.
Четверо взявшихся неизвестно откуда мальчишек (из тех, что вечно слоняются по пустырям, приходят поглазеть на похороны или дорожные происшествия) наблюдали за происходившим с расстояния около 5 ярдов. Они стояли там почти с самого начала. Теперь тот полицейский, что постарше, подошел к ним и велел уйти.
С неохотой они отошли не так далеко и остановились. Они хихикали и перешептывались, а потом завопили на подававшего им знаки полицейского и убежали. Но опять же недалеко. Только за угол сарая на другом конце набережной. И я видел, как они высовывают головы из-за угла, карабкаясь друг на друга, чтобы все увидеть. Помню, у одного из них были огненно-рыжие волосы.
Ребята со «скорой» снова подняли носилки, но один из них споткнулся. Голая белая нога выскочила из-под простыни и стала волочиться по земле. Я взглянул на Эллу. Она все видела. Она была напугана и одновременно заворожена этой сценой. Не могла оторвать от нее глаз.
«Эй!» — сказал санитар, который шел позади. Они снова опустили носилки, кто-то из впереди идущих повернулся и спрятал ногу обратно, все это он проделал так, как будто ему было стыдно.
А потом они подняли носилки в «скорую» и захлопнули двери. В этот момент Джим доел яблоко и кинул огрызком в кота, который лежал, свернувшись клубочком на самом краю причала. Кот подскочил, немного пробежал, потом остановился и гордо медленно пошел, задрав хвост. Джим вытащил какую-то свистульку и начал на ней играть.
Сержант закрыл свой блокнот и пошел поговорить с водителем «скорой». Лесли закурил трубку.
В молодости Лесли был сильным мужчиной и все еще оставался таковым, но в мускулах уже недоставало твердости, а второй подбородок придавал его голове вид квадратной розовой карамели и, поскольку брился он нечасто, его румяные щеки были покрыты бесцветной, всё больше разраставшейся щетиной. Его маленькие голубые глаза были похожи на плавающие в мягком воске пуговицы. Они могли быть добрыми или злыми. Когда он напивался, они розовели и не предвещали ничего хорошего.
«Скорая» уехала, а сержант снова пошел поговорить с Лесли. Помню, мне это показалось чудным, что он все время обращается к Лесли. Я наблюдал, как кот возле причала обнюхивал что-то похожее на рыбную кость. Он пытался перевернуть ее лапой. Потом я услышал, как Элла кричит на Джима. Похоже, она его только заметила.
— Разве я не велела тебе оставаться внизу? Все расскажу отцу!
А потом она набросилась на меня и сказала, что мне должно быть стыдно, что я не уследил за ребенком. Может, я думал, что ему будет полезно увидеть труп? Для чего тогда было прятать его под мешками? Я уже собирался сказать, что Джим не выглядел таким уж испуганным. Он сидел и наигрывал на своей свистульке «Ты потеряна навеки, дорогая Клементина». Но я видел, что Элла не особенно злится. Было заметно, что она пытается так встать, чтобы я снова смотрел на нее сзади. Это было забавно, и я промолчал. Она отвернулась, подняла таз, где раньше было мокрое белье, и спустилась в каюту. И вдруг я засмеялся. На меня смотрел Джим, но я продолжал смеяться.
Мы обсуждали самоубийство это или убийство. Она спросила об этом мужа, как только уехали полиция и «скорая», а сержант наконец-то отстал от Лесли, который с погасшей трубкой вернулся на баржу.
«Что сказали полицейские?» Я внимательно за ней наблюдал. Она была любопытна, но вместе с тем хотела сделать вид, что в отличие от нас, она выше всего этого.
Лесли сказал, что сержант ничего не знал. Но на теле не было никаких отметин, так что вряд ли это было убийство.
Я заранее знал все, что скажет Элла. Что мужчины никогда не могут оторвать глаз от женщины, особенно если на ней нет одежды, и я подумал, что эти слова прозвучали как нельзя более естественно из уст женщины одетой в облегающее зеленое шерстяное платье, которое так хорошо подчеркивало форму ее ног. Когда она говорила, я понял, что мокрое белье на веревке было частью общей картины, фоном, оттенявшим резкую сексуально-озабоченную женщину, взывающую к Господу, чтобы он ниспослал кару на презираемых ею мужчин.
Создавалось ощущение, что ее слова были обращены скорее ко мне, чем к Лесли, хотя говорила она с ним. Она как бы упрекала меня за то, что я на нее смотрел. Она сказала, что мы оба — подлые ублюдки. А потом отвернулась.
Лесли мне подмигнул. В белках его глаз я заметил красные пятна. Он сказал, что Элла утром встала не с той ноги. Он кивком показал на нее (она подметала палубу) и снова подмигнул мне.
Но я вспомнил, что утром меня разбудил ее смех, доносившийся сквозь деревянную перегородку между нашими каютами и, может быть, именно с него-то всё и началось, а не с развешивания белья. И еще я думал, что она, возможно, злилась на меня за то, что я знал о купленных ею яйцах и уличил ее во лжи.
Лесли сказал: «Теперь-то какого хрена им надо?» Я увидел, что «скорая» остановилась по другую сторону пустыря, который доходил прямо до причала. Водитель, не выходя из машины, разговаривал с мужчиной в простой одежде.
Мы наблюдали за ними в полной тишине, а потом мужчина поднялся на подножку «скорой», и они уехали.
— Здесь не все так просто, как кажется, — сказал Лесли. Я пожал плечами и сказал, что мы тут ни при чем.
— Но ведь мы нашли тело.
— Это мог быть кто угодно.
— Но это были мы.
В нем проснулся собственник. Мне не хотелось с ним спорить. Я думал об Элле и хотел, чтобы Лесли убрался отсюда подальше, и я мог бы пофлиртовать с ней. Я хотел ее.
— В любом случае, — сказал я, отворачиваясь. — Все уже позади.
— Может быть, — сказал он.
А потом было нечего делать, пока мы ждали машину с грузом. Мы должны были после обеда повезти антрацит в Эдинбург и Лейф. У нас была моторная баржа, так что мы могли доплыть по реке до канала, не дожидаясь буксира. Мы стояли на палубе без дела и чувствовали себя неловко, потому что Элла ни на минуту не прекращала работать. Закончив подметать, она принялась чистить картошку в деревянную бадью. Время от времени раздавался плеск от падающей в воду очищенной белой и сияющей картофелины. Она сидела как раз на таком расстоянии от нас, что было трудно определить, слышит ли она наш разговор, и при каждом взгляде на нее мне казалось, что она только что отвернулась, хотя, возможно, у меня просто разыгралось воображение. Вполне вероятно, ведь с тех пор, как я увидел ее, развешивающую белье, я не мог выбросить ее из головы, и я ощущал легкую тошноту в желудке при мысли о том, что она может ко мне испытывать то же, что и я к ней. В первый раз за долгое время я почувствовал себя бездельником, потому что она на меня смотрела. Лесли чувствовал то же по вполне объективным причинам («Ты что весь день так
