орбиты других людей. А я вместо этого отбросил всех, кто меня любил, как старую змеиную кожу, и обиженно уполз в маленькую одинокую норку.
На второй день моих упражнений в жалости к самому себе меня навещает Джаред.
— Чем занимаешься? — спрашивает он.
— Ничего.
— Ты плохо выглядишь.
— Жизнь такая.
Он кивает, игнорируя мой сарказм, и сбрасывает мою одежду со стула у письменного стола, чтобы сесть.
— Короче, отец велел позвать тебя завтра на ужин, если ты еще не уедешь.
— А почему он сам не позвонил?
— Он звонил. Видно, этот придурочный внизу тебе не передал.
Я гляжу на него во все глаза:
— Какой еще придурочный?
— Агент твой, что ли. Ведет себя так, как будто он тут хозяин.
— Оуэн сидит внизу?
— Я думал, ты знаешь.
— Нет, не знаю.
— Он ведет себя так, как будто бы ты знаешь, — пожимая плечами, говорит Джаред. — А неплохое представление ты закатил на кладбище.
— Я поскользнулся, — говорю я.
Он с минуту пристально смотрит на меня, потом фыркает:
— Слушай, ответь мне: ты его любил или нет?
Я поднимаю глаза на своего племянника:
— Он был моим отцом.
— Я тебя не про генеалогию спрашиваю.
— Послушай, — начинаю я, но он машет на меня рукой:
— Достаточно просто сказать: да или нет.
— Это непростой вопрос.
Он морщится от того, что я увиливаю, на лице его написано бескомпромиссное юношеское осуждение.
— А ты попроще, — говорит он, — в двух словах.
Я долго молчу, но Джаред, похоже, готов ждать вечно.
— Не могу, — отвечаю я.
— Почему не можешь?
— Я просто… не знаю.
Он со вздохом встает.
— Как же ты дошел до жизни такой? — спрашивает он не без сострадания.
— Для этого нужно сильно постараться, — отвечаю я ему, а он уже направляется к двери, — и ни в коем случае не отступать. В этом мое главное оружие.
Он останавливается в дверях:
— Значит, до завтрашнего вечера?
— А что будет завтра вечером?
— Да ужин, забыл, что ли?
— А, да. Конечно!
Он качает головой и невесело улыбается:
— Если, конечно, ты сможешь втиснуть нас в свой напряженный график.
Вскоре я выбираюсь из постели и осторожно спускаюсь вниз, где на диване в гостиной в отцовских трениках и майке растянулся Оуэн и смотрит на ноутбуке азиатское порно.
— Эй, — произносит он вместо приветствия. Он слегка приподнимается, и между майкой и резинкой от штанов проглядывает белый безволосый живот, словно выпирающее из кастрюльки дрожжевое тесто. Вокруг Оуэна концентрическими кругами Стоунхенджа высятся горы использованных бумажных тарелок, банок из-под колы, смятых пакетов от фастфуда и коробок от китайской еды навынос. Сидит тут, колобок колобком, среди собственных отходов, такой жалкий; и тут мне неожиданно приходит в голову, что настоящий Оуэн, тот, кто прячется за резкими остротами и дурацкими нарядами, — это просто грустный и одинокий человечек. Пышное многословие и несуразная чрезмерность — всего лишь нити, из которых он постоянно, отчаянно вьет свой защитный кокон, единственное, что отделяет его от бездны. Или я просто проецирую на него свои чувства.
— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я.
— Держу оборону, — говорит Оуэн.
— Неплохо у тебя получается, — говорю я, с нарочитым вниманием оглядывая кучи мусора.
— Человеку необходима пища.
Я сажусь на ступеньку и устало тру лицо:
— Оуэн. Почему ты еще здесь?
Он улыбается и закрывает ноутбук.
— Лучше я спрошу, — говорит он и выразительно смотрит на меня, — почему ты еще здесь.
— Мне еще нужно кое с чем разобраться.
— С чем?
— Точно не знаю. Наверное, первым пунктом списка будет как раз этот вопрос.
Оуэн кивает и поднимается, стряхивая с майки смесь каких-то крошек.
— А что касается твоего вопроса, то я тут околачивался, чтобы рассказать тебе кое-что.
— Что?
— Я хочу рассказать тебе, почему твоя рукопись никуда не годится.
— Теперь, значит, она уже никуда не годится?
— Нет. И раньше никуда не годилась.
— Ты просто не представляешь себе, насколько я сейчас не готов это выслушивать.
— Как раз таки сейчас ты готов, — говорит Оуэн, — твоя работа — писать, а моя — работать с писателями, поэтому из нас двоих главный сейчас я, а ты сядь и послушай.
Он пристально смотрит на меня, ожидая возражений.
— «Буш-Фолс» шел у тебя изнутри, из того места, где хорошие писатели хранят лучшие рассказы своей жизни. Загвоздка в том, что с тех пор, как ты уехал из Буш-Фолс, с тобой не случалось ничего значительного. Если бы меня попросили написать рекламную аннотацию к повести твоей жизни, я бы очень мучился, чтобы хоть что-то из себя выдавить. Джо живет на Манхэттене. Джо, может быть, чуть больше среднего занимается самым обычным сексом. Джо становится старше. Джо впадает в депрессию. Вот, в принципе, и все. У тебя ни безумной любви, ни сильных переживаний. Как будто последние семнадцать лет ты жил во сне.
— В какой-то момент я все же написал роман, который получил признание критиков и стал бестселлером.
— Написал, — признает Оуэн. — Единственное заметное событие в твоей жизни в период после Буш-Фолс — это написание книги о Буш-Фолс. Чувствуешь, к чему я веду?
— К тому, что я — абсолютно никчемная личность?
— А помимо этого? Послушай. Ты уехал отсюда семнадцать лет назад, но на самом деле никуда ты не уезжал. Все, что тут с тобой происходило — с твоими друзьями, с Карли, с отцом, — все это нанесло тебе ущерб, благодаря которому и родилась эта книга, но второй книги отсюда не выжмешь.
— Ну, хорошо, допустим, ты прав, и что мне тогда делать?
— А ты уже делаешь. Все то время, что ты здесь, ты этим занимаешься.
— И чем же я тут занимаюсь?
Оуэн улыбается:
