– А кто это вы? – спрашивает он.
Я смотрю Сантосу в глаза, жду, когда он какой-нибудь мелочью выдаст себя. Он не отворачивается. Не дрожит. Его храбрость дает ему право получить ответ на свой вопрос.
Но Сантос не собирается ждать моего ответа. Он судорожно втягивает в себя воздух, и я, не сомневаясь в том, что это значит, нажимаю спусковой крючок за миг до того, как он нажал бы свой. Он одновременно получает пулю и мой ответ:
– Драконы!
30
С тех пор, как Элизабет умерла, мы с Генри живем вдвоем. У меня нет причин покидать свой остров и искать чьего-либо общества Само существование моего сына, то, что он во мне ежеминутно нуждается, не дает мне поддаться унынию и горю. За это я ему благодарен.
Сначала мысль о воспитании ребенка в одиночку приводила меня в ужас. Я не был готов к этому, не имел простейших навыков. Элизабет знала бы, что надо делать. Ее мать еще в детстве научила ее всему, что нужно.
– Я помогала ей ухаживать за Хлоей, когда та родилась, – рассказывала мне Элизабет. – С детьми все просто.
Ее пугали только сами роды.
– Именно в родах наши женщины чаще всего умирают, – говорила она.
Я звоню Артуро Гомесу и рассказываю ему откорректированную историю рождения моего сына, предательства Джереми и смерти Элизабет от руки Тинделла и его висельников.
– Хорошо, что Генри не пострадал, – говорю я.
Латиноамериканец порывается снабжать меня пособиями по уходу за грудными младенцами. Из любопытства я соглашаюсь с ними ознакомиться. Но читая Спока и Лира, пока Генри спит, я все чаще и чаще разочарованно качаю головой. В конце концов я забрасываю всю эту ерунду подальше. Мой сын – не человеческий детеныш. Ему нужно совсем другое.
Элизабет, помню, смеялась, когда я предложил купить для ребенка кроватку. Теперь я понимаю почему. Никто еще не изобрел памперсов для младенцев-драконов. Теперь я вижу, что сено, как и говорила Элизабет, – самая удобная постель для моего сына. Ему удобно на ней спать. А когда она запачкается, сено легко сменить.
Артуро предлагает найти для малыша няню. Я с трудом удерживаюсь от смеха. Латиноамериканец знает, что мы – необычные люди, но не представляет себе, насколько необычные. Кроме того, я уверен, что никто никогда не смог бы ухаживать за моим сыном лучше меня. Даже если бы нашлась няня, способная сладить с Генри, я никогда бы не поступился той близостью, которая существует между нами. Мы с Генри делим все, в том числе и мысли. Когда он плачет от голода, я тоже испытываю голодные спазмы в желудке. Когда ему страшно, я сразу понимаю, чего именно он боится. В его взгляде на меня столько любви, что у меня ноги подкашиваются. А когда я смотрю на него, спящего, такого маленького и невинного, такого уязвимого для всех опасностей жестокого мира, у меня слезы наворачиваются на глаза от нежности.
Ирония судьбы: будь Элизабет жива, это она занималась бы нашим ребенком, она, а не я наслаждалась бы этой близостью. Получается, что, погибнув, она подарила мне эту нечаянную радость. Но если бы я мог вернуть Элизабет! Дня не проходит, чтобы я не побывал на ее могиле. Я похоронил ее рядом с ее любимым садом. Земля на этом месте пока еще голая. Я рассказываю ей о том, как растет наш сын, уверяю ее, что сдержу данное обещание: обязательно расскажу Генри о его матери.
Еще я ухаживаю за садом, слежу за тем, чтобы все там было так, как она хотела. Когда Генри подрастет, я буду приводить его сюда и здесь разговаривать с ним о Элизабет. Пока не знаю, когда расскажу ему о том, как она умерла. Разумеется, он не увидит в доме ничего такого, что могло бы вызвать у него такой вопрос. Уже через несколько дней после смерти Элизабет в доме не осталось никаких следов случившегося несчастья. Тела Хорхе Сантоса, Кейси Мортон и прочих людей лежат теперь где-то на дне морском.
Вся кровь отмыта, галерея отремонтирована и заново обставлена. Даже пушка, из которой была убита Элизабет, выброшена. Теперь она ржавеет на дне нашей маленькой бухты. «Большой Бэнкс» Тинделла затерялся в море. Вероятно, автопилот куда-нибудь да вывел его. Когда я видел его в последний раз, катер направлялся в Атлантику мимо Кубы и Багамов. Никаких следов Джереми, разумеется, не обнаружили. Кажется, никто по нему особенно не скучает. Жена и дети Тинделла поспешили официально объявить о его смерти. Артуро говорит, что они уже судятся друг с другом из-за наследства.
Старый добрый Артуро. Он и мой новый поверенный, старший сын Джереми Йен, взяли на себя все формальности со свидетельством о смерти Элизабет и свидетельством о рождении Генри. Написано новое завещание, все денежные дела улажены. Благодаря умелым действиям моих служащих будущее моего сына обеспечено.
Будущее становится очень важным, когда у тебя появляется ребенок. Я очень много думаю об этом, строю планы. Все дети, наверное, хотят исправить ошибки своих родителей, когда приходит время воспитывать собственное потомство. И я не исключение.
Теперь я склонен согласиться с отцом, полагавшим, что мать была не права, настаивая, чтобы меня воспитывали, как обычных детей. Слишком большую часть своей жизни я провел, сожалея о том, что я не человек, ища общества людей, желая их признания и одобрения. Теперь я ненавижу себя за то, что так долго не мог воспринять наследия своих предков. Однако мне не хотелось бы воспитывать Генри и так, как была воспитана Элизабет: без всякого интереса к живописи, музыке, литературе. Пусть люди никогда не будут нам равными, но мой сын должен уметь ценить многое из того, на что они способны. Я никогда не отправлю его в обычную школу. Если нужно, я буду учить его сам, на нашем острове. Мне хочется, чтобы он гордился собой таким, какой он есть, и в то же время знал, что в мире людей есть много интересного.
Только на третьем месяце жизни Генри я окончательно решил, как строить нашу с ним жизнь. Ему все-таки следует иметь не только отца, но и мать. Возможно, и мне будет лучше, если я найду себе жену.
Обыкновенные женщины меня больше не интересуют. Когда-то давно мой отец говорил мне:
– Познав женщину своей породы, ты уже никогда не захочешь даже прикасаться к человеческим самкам.
Теперь я знаю, что он был прав. Но найти женщину нашей породы не так легко. Мысль о долгих поисках пугает меня.
С другой стороны, меня так радует мой сын! Он уже подрос, и некоторые его мысли даже стали складываться в слова. Когда он не спит, то переполняет мое сознание своим младенческим лепетом. Его чешуйки еще по-детски мягкие, он весь как будто покрыт нежным загаром. Он пока не умеет принимать человеческое обличье, но когда видит, как это делаю я, старается мне подражать. Иногда результаты его попыток вызывают у меня смех: получеловечек с хвостом и ушами, приставленными не туда, куда надо. Тогда я открываю ему свое сознание и ласково прошу его вернуть себе свой первоначальный облик. Мое сердце тает, когда однажды ему удается сотворить себе настоящее детское личико, даже с ямочкой на подбородке, как у меня.
Я люблю лежать с ним на сене и позволять ему ползать по мне, тискать и щекотать его, смеясь вместе с ним. Иногда во время игры он хватает золотую цепочку с медальоном, которую я забрал у Хорхе Сантоса и теперь ношу на шее, когда принимаю человеческое обличье. Он любит играть с медальоном, его завораживает маленький изумрудик посередине.
– Это – твоей мамы, – говорю я ему.
Мне хочется сказать, что когда-нибудь драгоценность перейдет к нему, но я удерживаюсь. И правильно делаю. Мне даже неловко делается – как же я раньше-то не подумал…
На следующее утро я составляю письмо, которое так долго боялся написать. Я сообщаю Саманте и Чарльзу, что их дочь умерла в родах. Им не нужно знать правды. Я просто сообщаю, что она родила чудесного ребенка. И еще одно письмо я пишу Хлое. Сначала идет почти то же самое, а потом: «Твоя сестра
