тоталитарно­го строя. О том, что этот лексикон бывшего политрука срод­ни языку самых оголтелых антикоммунистов, можно судить по заключительным строкам главы “Магистр ордена”:

“С помощью организации-ордена Ленин смог в конце концов завладеть общественным сознанием миллионов лю­дей, но не только для того, чтобы позвать их в светлую горницу будущего, но и чтобы разбудить в подвалах ин­стинктов революционную жажду ниспровержения, отри­цания и разрушения. Он не учел одного: его партия могла жить только в тоталитарной системе. В любой другой она не способна существовать. Август 1991 года подтвердил обреченность его детища (с. 180)”.

Нетрудно представить, что и как ответили бы генералу на это пасквилянтское заявление миллионы коммунистов, сложивших свои головы на фронтах Великой Отечествен­ной войны, восстанавливавших родимую страну от разру­хи в послевоенные годы, бдительно стоявших затем 40 лет на страже своей Отчизны в Советских Вооруженных Си­лах, а также ветеранов войны и труда, хранящих верность коммунистическим идеалам.

Но кто, как не генерал Волкогонов, почти 40 дет прорабо­ тавший в политорганах Советских Вооруженных Сил, и ему подобные перевертыши своим двуличием (говорили и пи­сали одно, а делали другое) как раз и содействовали попра­нию ленинских норм партийной и государственной жизни, извращению коммунистической морали и нравственности?

Далее. Если бы в СССР и после Сталина, скажем, в брежневско-горбачевскую эпоху, существовала тоталитар­ная система, то смогла ли бы команда Ельцина захватить в августе 1991 года власть в стране? Ведь в тоталитарном государстве этот переворот был бы невозможен хотя бы потому, что Вооруженные Силы, КГБ и МВД моментально пресекли бы такую попытку в самом зародыше.

В своих стараниях представить большевистскую партию как некий орден, руководство которого уповало только на насилие, террор и на достижение личного благополучия, Вол­когонов перещеголял даже зарубежных антикоммунистов, в частности, автора книги “Ленин” Л. Фишера. Даже буржуаз­ный публицист, характеризуя Ленина, уважительно подчер­кивал, что его диктатура была “диктатурой воли, упорства, жизнеспособности, знаний, административного таланта, по­литического задора, практического чутья и убедительности... Его ум и решимость подавляли противника, убежденного в непобедимости Ленина... Его самоотверженность была тако­ва, что никто не мог обвинить его в личном тщеславии или корыстолюбии”. Во многом благодаря Ленину, который “лич­но показывал пример сурового пуританизма”,— продолжал Фишер,— большевистская партия после взятия власти в 1917 году превратилась в “монашеский орден”: “Коммунист с оружием в руках сражался на поле брани, завоевывал умы пропагандой, благодаря энергии, планомерности и особой тех­ники принуждения, одерживал победы на хозяйственном фронте. Наградой за доблесть служило ему назначение на еще более трудный и опасный пост. Доходные местечки про­тиворечили коммунистическому нравственному кодексу” (Фи­шер Л. Ленин. Нью-Йорк, 1970, с. 751).

Если Волкогонов уничижительно отзывается о большеви­стской партии, взрастившей его и давшей ему чины и зва­ния, которыми он продолжает кичиться и пользоваться, то неудивительно, что он, подобно отпетым антисоветчикам, считает и Великую Октябрьскую социалистическую рево­люцию трагическим событием в жизни России. В главе, пре­зрительно названной “Октябрьский шрам”, Волкогонов с умилением пишет о Николае II, как о царе-миротворце, об эмигрантах, изъявивших в начале мировой войны желание защищать Отечество, и т. п. А вот Ленин, по словам паск­вилянта, “вел безмятежную жизнь”; занимался самообра­зованием, написанием статей и книги “Империализм как высшая стадия капитализма”. “Но не будь революции, об этих работах, как и о самом Ленине, мы знали бы сегодня не больше, чем о литературном наследии в делах Михай­ловского, Ткачева, Нечаева, Парвуса, Равич...” (с. 186).

Невооруженным глазом видна злонамеренность этих не­вежественных утверждений. Во-первых, Владимир Иль­ич, подобно великому французу-социалисту Жану Жоре­су (убитому в августе 1914 года за свою антивоенную дея­тельность), делал все возможное и невозможное, чтобы изобличить зачинщиков кровавого передела мира и моби­лизовать трудящихся на борьбу за прекращение империа­листической войны. А, во-вторых, пора бы знать доктору наук, что история не любит сослагательного наклонения: мало ли что могло случиться, если бы да кабы... (Скажем, о чем бы сейчас писал Волкогонов, если бы к власти не при­шли лжедемократы”?..). Поэтому и выеденного яйца не стоят пространные умствования Волкогонова вроде того, что ес­ли бы Владимиру Ильичу не удалось весной 1917 года вер­нуться из Швейцарии в Россию, то, “кто знает... состоялся ли бы октябрьский переворот?” (с. 198). Но не больше гас­трономической ценности представляют и те страницы волкогоновской стряпни, где он, мошеннически перевирая ис­ торические источники, обсасывает так называемый “не­мецкий фактор” в русской революции вообще и переезд группы политэмигрантов во главе с Лениным в “пломби­рованном” вагоне через территорию Германии. Но ведь са­ма-то идея проезда этим маршрутом принадлежала не Вла­димиру Ильичу, а Мартову. И справедливо в связи с этим замечание Л. Фишера: “Ленину дело представлялось про­стым: он стремился в Россию, а все остальные пути были закрыты. Что об этом скажут враги в России и на Западе, его нимало не беспокоило. Меньшевики, он знал, не станут на него нападать: их вождь Юлий Мартов приехал в Рос­сию той же дорогой”.

Волкогонов в душе понимает несостоятельность напа­док на Ленина за возвращение на родину через территорию врага, не верит он и в то, что Владимир Ильич лично пользо­вался какими-то немецкими деньгами, но тем не менее пи­шет ничем необоснованные строки, изощряясь в остроумии: “Кайзеровская Германия и большевики оказались тайны­ми любовниками. Но странными — по расчету” (с. 224).

Около двух десятков страниц в книге занимает сюжет “Ленин и Керенский”. Свое видение образов этих “самых популярных людей 17 года в России” Дмитрий Антонович выразил так: “Керенский — типичный российский либе­рал, пытавшийся поглаживанием успокоить вздыбившую­ся Россию, сделать ее похожей на западные демократии. Ленин — великий и беспощадный утопист, вознамерив­шийся с помощью пролетарского кулака размозжить че­реп старому и создать общество, идея которого родилась в его воспаленном мозгу” (с. 234).

Не знаю, сам ли придумал эту характеристику наш ав­тор или заимствовал ее из чужого труда, но в любом слу­чае она не верна. Керенский не был типичным либералом, ибо задолго до 1917 года склонялся к решительной борьбе с царизмом (вплоть до террора), а став лидером буржуаз­ного Временного правительства, ввел в армии смертную казнь, благословил охоту на большевиков, расстрел мир­ной демонстрации в июле 1917 года и т. п. Что же касается Владимира Ильича, то идея социалистической революции витала в России “не только в его голове и задолго до того, как он стал ее воплощать в жизнь.

Роль заправской “демократической” гадалки явно при­шлась по душе генералу и он с самодовольным видом ве­щает: “Удайся Февраль 1917 года, и Россия была бы сего­дня великим демократическим государством и ее не ждал бы развал, как Советскую империю...” (с. 242).

Антинаучность подобных “прогнозов” ярко выра­зилась в попытке Волкогонова поставить на одну доску результаты мятежа Корнилова и других генералов в ав­густе 1917 года против Временного правительства с “ав­густовским путчем 1991 года”: “Тогда, в 1917-м, Керен­ский как-то сразу потерял свое влияние, а через 74 года в сходной (?!) августовской ситуации его лишился и Гор­бачев. В этом опасность бесконечного балансирования, маневрирования, лавирования...”. Ведь “сходной-то си­туации” в 1991 году не было: если бы кто-то из генера­лов (Язов, Крючков, Пуго и др.) действительно поднял “мятеж”, то в считанные минуты верными им частями были бы интернированы не только Горбачев, но и Ель­цин со своими приближенными.

Недоумение вызывает надуманная попытка Волкого­нова провести еще одну аналогию между 1917 и 1991 года­ми: “исторические лидеры переходного периода (примеры тому А. Ф. Керенский и М. С. Горбачев) хороши лишь для начала дела. Они неспособны без катаклизмов довести на­чатое до конца. Это герои исторического момента... Керен­ский “споткнулся”* на неспособности решить проблему ми­ра. Горбачев “уткнулся” в идеализацию октябрьского пе­реворота” (с. 285). (Любопытно было бы услышать пояснение самого Горбачева относительно дела, которое он “только начал”). Пока же замечу лишь одно: в хоре, руководимом Горбачевым, одним из самых певучих был политрук Вол­когонов, который без устали вещал о всемирно-историческом значении Великого Октября. И даже 11 июля 1990 го­да, когда генерал уже переметнулся в стан ренегатов-”демократов”, он в “Известиях” твердил, что “Октябрьская революция во многом изменила облик мира, заставила за­ботиться о социальной защите людей”.

В книге же “Ленин” Дмитрий Антонович Великий Ок­тябрь называет не иначе, как “переворот”,

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату