городов, вызывало и требовало его. Оно выразило свою волю не белым бюллетенем, а красным петухом: это более серьезный референдум. В тех пределах, в каких поддержка крестьянства была необходима для установления советской диктатуры, она имелась налицо. 'Эта диктатура, — возражал Ленин сомневающимся, — дала бы землю крестьянам и всевластие крестьянским комитетам на местах: как можно, не сойдя с ума, сомневаться в том, что крестьяне поддержали бы эту диктатуру?' Чтобы солдаты, крестьяне, угнетенные национальности, блуждавшие в метели избирательных бюллетеней, узнали большевиков на деле, нужно было, чтобы большевики взяли власть.
Каково же должно было быть соотношение сил, чтобы позволить пролетариату завладеть властью? 'В решающий момент в решающем пункте иметь подавляющий перевес сил, — писал Ленин позже, истолковывая октябрьский переворот, — этот закон военных успехов есть также закон политического успеха, особенно в той ожесточенной, кипучей войне классов, которая называется революцией. Столицы или вообще крупнейшие торгово-промышленные центры… в значительной степени решают политическую судьбу народа, — разумеется, при условии поддержки центров достаточными местными, деревенскими силами, хотя бы это была не немедленная поддержка'. В этом динамическом смысле Ленин говорил о большинстве народа. И это был единственный реальный смысл понятия большинства.
Демократические противники утешали себя тем, что народ, который идет за большевиками, — только сырье, историческая глина; горшечниками все же равно призваны быть демократы, в сотрудничестве с образованными буржуа. 'Разве не видят эти люди, — спрашивала газета меньшевиков, — что никогда еще петроградский пролетариат и гарнизон не были так изолированы от всех других общественных слоев?' Несчастье пролетариата и гарнизона состояло в том, что они были «изолированы» от тех классов, у которых собирались отнять власть.
Можно было, в самом деле, серьезно полагаться на сочувствие и поддержку темных масс провинции и фронта? Их большевизм, пренебрежительно писал Суханов, 'был не чем иным, как ненавистью к коалиции и тягой к земле и миру'. Как будто этого мало! Ненависть к коалиции означала стремление отнять власть у буржуазии. Тяга к земле и миру была грандиозной программой, которую крестьяне и солдаты собирались осуществить под руководством рабочих. Ничтожество демократов, даже самых левых, вытекало из недоверия «образованных» скептиков к темным массам, которые берут явления оптом, не вдаваясь в детали и оттенки. Интеллигентское, фальшиво-аристократическое, брезгливое отношение к народу было чуждо большевизму, враждебно самой его природе. Большевики не были белоручками, кабинетными друзьями народа, педантами. Они не пугались тех отсталых слоев, которые впервые поднимались с самого дна. Большевики брали народ таким, каким его создала предшествующая история и каким он призван был совершить революцию. Свою миссию большевики видели в том, чтобы стать во главе этого народа. Против восстания были «все», кроме большевиков. Но большевики это был народ.
Основной политической силой Октябрьского переворота являлся пролетариат, а в его составе первое место занимали рабочие Петрограда. В авангарде столицы стоял, в свою очередь, Выборгский район. План восстания избрал этот основной пролетарский район как исходную базу для развертывания наступления.
Соглашатели всех оттенков, начиная с Мартова, пытались, уже после переворота, изобразить большевизм как солдатское течение. Европейская социал-демократия с радостью подхватила эту теорию. При этом игнорировались основные исторические факты: что пролетариат первым перешел на сторону большевиков; что петроградские рабочие показывали дорогу рабочим всей страны; что гарнизоны и фронт гораздо дольше оставались опорой соглашателей; что эсеры и меньшевики создавали в советской системе всякого рода привилегии для солдат в ущерб рабочим, боролись против вооружения рабочих и натравливали на них солдат; что только под влиянием рабочих произошел перелом в войсках; что руководство солдатами в решительный момент оказалось в руках рабочих; наконец, что год спустя социал- демократия в Германии, по примеру своих русских единомышленников, опиралась на солдат в борьбе против рабочих.
К осени правые соглашатели уже окончательно потеряли возможность выступать на заводах и в казармах. Но левые пытались еще убедить массы в безумии восстания.
Мартов, который в борьбе с наступавшей в июле контрреволюцией находил тропинку к сознанию масс, теперь снова делал безнадежное дело. 'Мы не можем рассчитывать, — признавался он сам 14 октября на заседании ЦИКа, — что большевики нас послушают'. Тем не менее долг свой он видел в том, чтобы 'предостеречь массы'. Однако массы хотели действий, а не нравоучений. Даже в тех случаях, когда они сравнительно терпеливо слушали знакомого предостерегателя, они, по признанию Мстиславского, 'думали по-прежнему свое'. Суханов рассказывает, как он под дождливым небом убеждал путиловцев, что дело можно поправить без восстания. Его прерывали нетерпеливые голоса. Две-три минуты слушали, потом прерывали снова. 'После нескольких попыток я бросил это дело. Ничего не выходило… а дождь моросил на нас все сильней'. Под неприветливым небом октября бедные левые демократы, даже в собственном описании, выглядят, как мокрые курицы.
Излюбленным политическим доводом «левых» противников переворота, также и в среде большевиков, стала ссылка на отсутствие в низах боевого порыва. 'Настроение трудящихся и солдатских масс, — писали Зиновьев и Каменев 11 октября, — отнюдь не напоминает хотя бы настроения перед 3 июля'. Это не было лишено оснований: в петроградском пролетариате была известная угнетенность в результате слишком долгого ожидания. Начиналось разочарование и в большевиках: неужели и эти обманут? 16 октября Рахья, один из боевых петроградских большевиков, финн по происхождению, говорил на совещании ЦК: 'по- видимому, уже наш лозунг стал запаздывать, ибо есть сомнение, будем ли мы делать то, к чему зовем'. Но усталость от ожидания, выглядевшая, как вялость, длилась только до первого боевого сигнала.
Ближайшей задачей всякого восстания является перетянуть на свою сторону войска. Для этого и служат, главным образом, всеобщая стачка, массовые шествия уличные столкновения, баррикадные бои. Исключительным своеобразием Октябрьского переворота, нигде и никогда не наблюдавшимся в таком законченном виде, является тот факт, что, благодаря счастливому сочетанию обстоятельств, пролетарскому авангарду удалось перетянуть на свою сторону гарнизон столицы еще до начала открытого восстания; не только перетянуть, но и организованно закрепить свое завоевание через Гарнизонное совещание. Нельзя понять механики Октябрьского переворота, не уяснив себе полностью, что важнейшая, труднее всего поддающаяся предварительному учету задача восстания была в основном разрешена в Петрограде уже до начала вооруженной борьбы.
Это не значит, однако, что восстание стало излишним. На стороне рабочих было, правда, подавляющее большинство гарнизона; но меньшинство было против рабочих, против переворота, против большевиков. Это небольшое меньшинство состояло из наиболее квалифицированных элементов армии: офицерства, юнкеров, ударников, может быть и казаков. Политически завоевать эти элементы нельзя было: их надо было победить. Последняя часть задачи переворота, которая и вошла в историю под именем Октябрьского восстания, имела, таким образом, чисто военный характер. Решать должны были на последнем этапе ружья, штыки, пулеметы, может быть и пушки. На этот путь вела партия большевиков.
Каковы были военные силы предстоящего столкновения? Борис Соколов, руководивший военной работой партии эсеров, рассказывает, что в период, предшествовавший перевороту, 'в полках все партийные организации, кроме большевистских, распались, и условия отнюдь не благоприятствовали организации новых. Настроение солдат было достаточно определенно большевиствующее, но большевизм их был пассивный, и они были лишены каких-либо тенденций к активным вооруженным выступлениям'. Соколов не упускает присовокупить: 'Одного-двух полков, вполне преданных и боеспособных, было бы достаточно, чтобы держать в своем повиновении весь гарнизон'. Решительно всем, от монархических генералов до «социалистических» интеллигентов, не хватало против пролетарской революции 'одного-двух полков'. Но верно то, что гарнизон, в подавляющей массе своей глубоко враждебный правительству, не был, однако, боеспособен и на стороне большевиков. Причина лежала во враждебном разрыве между старой военной структурой частей и их новой политической структурой. Хребет боеспособной части составляет командный состав. Он был против большевиков. Политическим хребтом частей являлись большевики. Однако они не только не умели командовать, но в большинстве случаев плохо умели владеть оружием. Солдатская толща была не однородна. Активные, боевые элементы, как всегда, составляли меньшинство. Большинство солдат сочувствовало большевикам, голосовало за них, выбирало их, но и от них же ждало решения. Враждебные большевикам элементы в частях были слишком ничтожны, чтобы
