пострадали доклады Ленина: вследствие быстроты речи и сложной конструкции периодов, они и в более благоприятных условиях нелегко поддавались записи. Той вступительной фразы, которую Джон Рид вкладывает Ленину в уста, ни в одном из газетных отчетов нет. Но она вполне в духе оратора. Выдумать ее Рид не мог. Именно так должен был Ленин начать свое выступление на съезде советов, просто, без пафоса, с несокрушимой уверенностью: 'Мы теперь приступаем к строительству социалистического порядка'.
Но для этого прежде всего надо покончить с войной. Из швейцарской эмиграции Лениным брошен был лозунг: превратить империалистскую войну в гражданскую. Теперь надо победоносную гражданскую войну превратить в мир. Докладчик прямо начинает с оглашения проекта декларации, которую должно будет издать подлежащее избранию правительство. Текст не роздан: техника еще очень слаба. Съезд слухом впивается в каждое слово документа.
'Рабочее и крестьянское правительство, созданное революцией 24–25 октября и опирающееся на советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, предлагает всем воюющим народам и их правительствам начать немедленно переговоры о справедливом, демократическом мире'. Справедливые условия исключают аннексии и контрибуции. Под аннексией надлежит понимать насильственное присоединение чужих народностей или удержание их против их воли, в Европе или в далеких заокеанских странах. 'Вместе с тем правительство заявляет, что оно отнюдь не считает вышеуказанные условия мира ультимативными, т. е. соглашается рассмотреть и всякие другие условия', требуя лишь скорейшего приступа к переговорам и устранения всякой тайны при их ведении. С своей стороны, советское правительство отменяет тайную дипломатию и приступает к опубликованию тайных договоров, заключенных по 25 октября 1917 года. Все, что в этих договорах направлено к доставлению выгод и привилегий русским помещикам и капиталистам, к угнетению великороссами других народов, 'правительство объявляет безусловно и немедленно отмененным'. Для приступа к переговорам предлагается сейчас же заключить перемирие, по возможности не менее чем на три месяца. Со своими предложениями рабочее и крестьянское правительство обращается одновременно 'к правительствам и народам всех воюющих стран… в особенности, к сознательным рабочим трех самых передовых наций' — Англии, Франции и Германии, в уверенности, что именно они 'помогут нам успешно довести до конца дело мира и вместе с тем дело освобождения трудящихся и эксплуатируемых масс от всякого рабства и всякой эксплуатации'.
Ленин ограничивается краткими пояснениями к тексту декларации. 'Мы не можем игнорировать правительства, ибо тогда затягивается возможность заключения мира… но мы не имеем никакого права одновременно не обратиться и к народам. Везде правительства и народы расходятся между собою, мы должны помочь народам вмешаться в вопросы войны и мира'. 'Мы, конечно, всемерно будем отстаивать нашу программу мира без аннексий и контрибуций', но мы не должны ставить наши условия ультимативно, чтобы не облегчить правительствам отказ от переговоров. Мы рассмотрим и всякие другие предложения. 'Рассмотрим — это еще не значит, что примем'.
Изданный соглашателями манифест 14 марта предлагал рабочим других стран свергнуть банкиров во имя мира; однако сами соглашатели не только не призывали к свержению собственных банкиров, но вступили с ними в союз. 'Теперь мы свергли правительство банкиров'. Это дает нам право призывать к тому же и другие народы. У нас есть все надежды на победу: 'надо помнить, что мы живем не в глубине Африки, а в Европе, где все может быть скоро известно'. Залог победы Ленин, как всегда, видит в превращении национальной революции в интернациональную. 'Рабочее движение возьмет верх и проложит дорогу к миру и социализму'.
Левые эсеры выслали своего представителя для присоединения к оглашенной декларации: ее 'дух и смысл им близок и понятен'. Объединенные интернационалисты — за декларацию, но при условии, если она будет исходить от правительства всей демократии. Лапинский от польских левых меньшевиков приветствует 'здоровый пролетарский реализм' документа, Дзержинский, от социал-демократии Польши и Литвы, Стучка, от социал-демократии Латвии, Капсукас, от литовской социал-демократии, присоединяются к декларации без оговорок. С возражениями выступил только большевик Еремеев, который требует, чтобы мирным условиям был придан ультимативный характер: иначе 'могут подумать, что мы слабы, что мы боимся'.
Ленин решительно, даже неистово возражает против ультимативной постановки условий: этим мы только 'дадим возможность нашим врагам скрыть всю правду от народа, спрятать ее за нашу непримиримость'. Говорят, что 'наша неультимативность покажет наше бессилие'. Пора отказаться от буржуазной фальши в политике. 'Нам нечего бояться сказать правду об усталости'… Будущие брест- литовские разногласия уже просвечивают сквозь этот эпизод.
Каменев предлагает всем, кто за обращение, поднять свои делегатские карточки. 'Один из делегатов, — пишет Рид, — поднял было руку против, но вокруг него разразился такой взрыв негодования, что заставил и его опустить руку'. Обращение к народам и правительствам принято единогласно. Свершилось! И этот акт охватывает всех участников своим непосредственным и близким величием.
Суханов, внимательный, хотя и предубежденный наблюдатель, не раз отмечал на первом заседании вялость съезда. Несомненно, делегаты, как и весь народ, устали от собраний, съездов, речей, резолюций, от всего вообще топтания на месте. У них не было уверенности, сможет и сумеет ли этот съезд довести дело до конца. Не вынудит ли грандиозность задач и непреодолимость сопротивлений отступить и на этот раз? Прилив уверенности принесли известия о взятии Зимнего дворца, а затем о переходе самокатчиков на сторону восстания. Но оба эти факта относились еще к механике переворота. Только теперь раскрылся на деле его исторический смысл. Победоносное восстание подвело под съезд рабочих и солдат несокрушимый фундамент власти. Делегаты голосовали на этот раз не за резолюцию, не за воззвание, а за правительственный акт неизмеримого значения.
Слушайте, народы! Революция предлагает вам мир. Ее будут обвинять в нарушении договоров. Но она гордится этим. Разорвать союзы кровавого хищничества — величайшая историческая заслуга. Большевики посмели. Они одни посмели. Гордость собою рвется из душ. Горят глаза. Все на ногах. Никто уже не курит. Кажется, что никто не дышет. Президиум, делегаты, гости, караульные сливаются в гимне восстания и братства. 'Внезапно, по общему импульсу, — расскажет вскоре Джон Рид, наблюдатель и участник, хроникер и поэт переворота, — мы все оказались на ногах, подхватив бодрящие звуки Интернационала. Седой старый солдат плакал, как ребенок. Александра Коллонтай быстро моргала глазами, чтобы не расплакаться. Мощные звуки расплывались по залу, прорываясь сквозь окна и двери и вздымаясь к высокому небу'. К небу ли? Скорее к осенним окопам, пересекающим несчастную распятую Европу, к ее опустошенным городам и деревням, к женам и матерям в трауре. 'Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов!' Слова гимна освободились от своего условного характера. Они сливались с правительственным актом. Оттого они звучали силой непосредственного действия. Каждый чувствовал себя больше и значительнее в этот час. Сердце революции расширялось на весь мир. 'Добьемся мы освобожденья…' Дух самостоятельности, инициативы, отваги, те счастливые чувства, которых угнетенные в обычных условиях лишены, — это принесла теперь революция. 'Своею собственной рукой!' Всемогущая рука миллионов, опрокинувшая монархию и буржуазию, задушит теперь войну. Красногвардеец Выборгского района, серый фронтовик со шрамом, старый революционер, отбывший годы каторги, молодой чернобородый матрос с «Авроры» — все клялись довести до конца свой последний и решительный бой. 'Мы наш, мы новый мир построим!' Построим! В этом слове, рвавшемся из человеческих грудей, заключались уже будущие годы гражданской войны и грядущие пятилетки труда и лишений. 'Кто был ничем, тот станет всем!' Всем! Если действительность прошлого не раз превращалась в песни, почему песне не стать завтрашней действительностью? Окопные шинели уже не кажутся нарядом каторжников. Папахи с рваной ватой по- иному поднимаются над светящимися глазами. 'Воспрянет род людской!' Мыслимо ли, чтобы он не воспрянул из бедствий и унижений, из грязи и крови войны?
'Весь президиум, во главе с Лениным, стоял и пел с возбужденными, одухотворенными лицами и горящими глазами'. Так свидетельствует скептик, с тяжелым чувством взирающий на чужое торжество. 'Как бы я хотел присоединиться к нему, — признается Суханов, — слиться в едином чувстве и настроении с этой массой и ее вождями. Но не мог…'
Отзвучал последний звук припева, но съезд все еще стоял слитной человеческой массой, завороженный величием того, что переживал. И взоры многих остановились на невысокой коренастой фигуре человека на трибуне, с необыкновенной головой, с простыми чертами скуластого лица, измененного сейчас бритым подбородком, с этим насквозь видящим взглядом небольших слегка монгольских глаз. Четыре месяца его не было здесь, самое имя его почти успело отделиться от живого образа. Но нет, он — не миф,
