Тихого океана и до Рейна. Да и за Рейном вряд ли сыщется подобная, если не считать княжества Монако, в изображении престарелых французских академиков на пенсии.
Перед такой политической мазней останавливаешься в первый момент столь же парализованным, как перед наглой олеографией, где каждая краска лжет в отдельности, а все вместе лгут еще оскорбительнее для глаза. Все, что мы знаем о происхождении самостоятельной Грузии и об ее внешней политике, опровергает уже ту картину всеобщего умиротворения, которую Каутский наблюдал из окна вагона между Батумом и Тифлисом. Связь между внешней политикой и внутренней должна была в Грузии обнаружиться тем сильнее, что Грузия образовалась путем почкования в два приема, так что внешними становились для нее сегодня те вопросы, которые вчера еще были внутренними. Кроме того, под флагом разрешений своих внешних задач, меньшевики приглашали внутрь страны иностранную военную силу, сперва немцев, потом англичан, при чем опять-таки уже можно сказать что генерал фон-Кресс и генерал Уоккер играли не последнюю роль во внутренней жизни страны. Так как, по Каутскому, банальность которого становится моментами парадоксальной, гогенцоллернские генералы выполняли в Грузии высокую функцию «организаторов производительных сил» (стр. 57), не покушаясь на часовой механизм демократии, то не лишне привести здесь грозный окрик фон-Кресса по поводу ареста группы черносотенных дворян, приступивших к созданию погромных банд. «Правительство не может, – поучал фон-Кресс министра Рамишвили, – считать политику партии или группы граждан неблагонадежной потому только, что она направлена против настоящего режима. Пока политика эта не будет направлена против существования самого государства, ее нельзя считать государственной изменой». В ответ на эти классические поучения, Рамишвили, между прочим, докладывал: «я предложил деятелям этого союза (помещиков) представить проект об улучшении положения бывших дворян, что и приводится в исполнение». Кто здесь лучше: организатор производительных сил Кресс или демократ Рамишвили, – решить не легко. Что английские офицеры вмешивались во внутреннюю жизнь еще более нагло, чем германские, об этом мы уже упоминали. Однако, если не считать солдатской грубости и излишней откровенности, вмешательство тех и других шло в общем по той же линии социального и политического консерватизма, которая была линией самих меньшевиков с самого начала революции.
Главный урок, какой вынес Церетели из опыта русской революции, тот, что «робость и неуверенность демократии в борьбе с анархией» погубили демократию, революцию и страну, и, в качестве главного вдохновителя правительственной политики, он требовал от закавказского сейма вменить «в обязанность правительству самыми суровыми мерами бороться с проявлениями анархии»… (18 марта 1918 г.).
Еще ранее того, 15 февраля, Жордания заявляет на заседании сейма: «У нас в стране все больше и больше увеличивается анархия… Среди рабочего класса настроение большевистское, даже меньшевики- рабочие заражены большевизмом».
Первые национальные грузинские полки проникнуты теми же настроениями. Демобилизованные солдаты разносят революционную заразу по деревням.
«То, что сейчас происходит у нас в деревнях, – говорит Жордания, – не ново; то же самое происходило во всех (!) революциях, повсюду (!) крестьянские массы выступали против демократии. Пора нам положить конец господству народнических крестьянских иллюзий социал-демократической партии. Пора вернуться к Марксу и твердо стоять на страже революции против крестьянской реакции». Ссылка на Маркса – тупость, осложненная шарлатанством. В меньшевистский период, о котором идет речь, закавказское крестьянство восставало не против демократической революции, а против ее медленности, нерешительности, трусливости, особенно в аграрном вопросе. Только после действительной победы аграрно-демократической революции открывается почва для контрреволюционных крестьянских движений: против материальных требований города, против социалистических тенденций хозяйственной политики, наконец, против диктатуры партии рабочего класса. Если в первую эпоху революции движущей силой аграрных восстаний являются низы деревни, ее наиболее угнетенные и малоимущие слои, то руководящая роль в крестьянских восстаниях второй эпохи переходит к верхнему слою деревни, к ее наиболее зажиточным, крепким, кулацким элементам. Но нет надобности останавливаться на том, что грузинские меньшевики, как и не грузинские, не понимают революционной азбуки марксизма. С нас достаточно признания того факта, что крестьянские массы, составляющие подавляющее большинство населения, по-большевистски выступали против меньшевистской «демократии». Верное преподанной сеймом программе, грузинское правительство, опиравшееся на мелкобуржуазную демократию городов и на верхи рабочего класса, крайне малочисленного вообще, вело беспощадную борьбу против зараженных большевизмом трудящихся масс.
Вся история меньшевистской Грузии есть история крестьянских восстаний. Они происходят решительно во всех частях маленькой страны, отличаясь нередко чрезвычайным упорством. В некоторых уездах Советская власть держится месяцами. Восстания ликвидируются карательными экспедициями и завершаются военно-полевыми судами из офицеров и князьков-помещиков. Как грузинское правительство расправлялось с революционными крестьянами, об этом лучше всего рассказать словами доклада абхазских меньшевиков по поводу деятельности отряда Мазниева в Абхазии.
'Этот отряд по своей жестокости и бесчеловечности, – говорит адресованный грузинскому правительству доклад, – превзошел деятельность печальной памяти царского генерала Алиханова. Так, например, казаки этого отряда врывались в мирные абхазские деревни, забирая все мало-мальски ценное, совершая насилия над женщинами. Другая часть этого отряда, под непосредственным наблюдением г. Тухарели[54], была занята разрушением бомбами домов тех лиц, на которых кто-либо доносил. Аналогичные же насилия были произведены в Гудаутском уезде. Начальник грузинского отряда, поручик Купуния, бывший пристав г. Поти, избил целый сход в селении Ацы, заставив всех лечь под пулеметный огонь, и прошелся затем по их спинам, нанося удары шашкой плашмя; затем приказал сходу собраться в кучу, верхом во весь карьер врезался в толпу, нанося побои кнутом. Обратившиеся к нему с протестом против такого зверства и насилия члены бывшего Абхазского народного совета, Абухва и Дзукуя, были арестованы и посажены в сарай… Помощник комиссара Гудаутского уезда, поручик Григориади, применял порку на сельских сходах и назначал по своему усмотрению сельских комиссаров, ненавистных народу, из бывших правительственных старшин при царском режиме'…
Не очевидно ли, что отношения между меньшевиками и крестьянами, как мы знаем от Каутского, были всегда «самыми лучшими, какие лишь возможны»?.. Одним из последствий абхазского усмирения явился почти поголовный выход из социал-демократической фракции меньшевиков-абхазцев (Тарнова, Базба, Чукбар, Кобахия, Цвижба, Барцын и Дзукуя).
В восставшей Осетии Джугели действовал не лучше.
Так как мы поставили себе, по педагогическим соображениям, задачей характеризовать политику грузинских меньшевиков, по возможности, их же собственными заявлениями и документами, то нам приходится здесь, преодолевая литературную брезгливость, привести выдержки из книги уже известного нам «рыцарственного» меньшевика Валико Джугели, бывшего начальника Народной Гвардии. Наши цитаты посвящены действиям самого Джугели по усмирению крестьянского восстания в Осетии.
«Враг всюду в беспорядке бежит, почти не сопротивляясь. Этих изменников надо жестоко наказать».
В тот же день он делает в дневнике (книга имеет характер дневника) такую запись:
«Теперь ночь. Всюду видны огни. Это горят дома повстанцев. Но я уже привык и смотрю на это почти спокойно».
В записи следующего дня читаем:
«Всюду вокруг нас горят осетинские деревни… В интересах борющегося рабочего класса, в интересах грядущего социализма, мы будем жестоки. Да, будем. Я со спокойной душой и чистой совестью смотрю на пепелище и клубы дыма… Я совершенно спокоен. Да, спокоен».
На следующий день утром Джугели записывает:
«Горят огни… Дома горят… С огнем и мечом»…
В тот же день через несколько часов новая запись:
«А огни горят, горят»…
Вечером того же дня он снова записывает:
'Теперь всюду огни… Горят и горят. Зловещие огни… Какая-то страшная, жестокая и феерическая красота… И, озираясь на эти ночные, яркие огни, один старый товарищ печально сказал мне:
– Я начинаю понимать Нерона[55] и великий пожар Рима
