«особой формой контрреволюции, совершаемой в рассрочку и использующей для первого этапа элементы той же правящей группы-путем их перегруппировки и противопоставления». Буржуазная направленность такой «контрреволюции» не вызывала у Троцкого никаких сомнений.
Между тем крутой «левый зигзаг» сталинской группы, ее борьба против «правого уклона» на протяжении 1928–1929 годов теоретически обезоружили, если не полностью, то частично, левую оппозицию. «Сталинский центризм», бюрократизированный «аппарат» действительно «перерождались», но явно не в том направлении, в каком им приписывала «термидорианская» аналогия. Мелкая буржуазия города и деревни, то есть те, кому после разгрома левой оппозиции, казалось бы, должна была верой и правдой служить «диктатура», отнюдь не стала диктовать свою волю. Напротив, именно на нее был обрушен удар. Вся концепция «термидора» трещала по швам. Но расставаться со старой схемой Троцкому было чрезвычайно трудно. «Левый зигзаг», заявил он в 1929 году, не может стать «последней чертой» под «термидорианской опасностью», как не стала последней чертой под Октябрьской революцией и высылка оппозиционеров. Сам же «термидор» еще впереди.
В 1928–1929 годах Троцкий пребывает в своеобразной теоретической растерянности. Он скорее склонен принять варварскую «левизну» сталинской группы (ибо ошибочно полагал, что эта левизна навязана борьбой оппозиции и рабочего класса), чем эффективные, по его же собственной оценке, меры выхода из кризиса, предлагаемые «правыми». Мотив? Они вели бы к возврату на капиталистический путь. Но чем дальше, тем больше Троцкий сомневается в возможности скрытого, завуалированного буржуазного переворота- «термидора». Он все больше склоняется к мысли, что для этого нужен прямой насильственный переворот. Но если это так, то и речь следует вести уже не о «термидоре», а «брюмере», не о «термидорианцах», а о Бонапарте.
Понятие «бонапартизм» у него постепенно вытесняет понятие «термидор». Уже 21 октября 1928 года в качестве возможного контрреволюционного переворота Троцкий рассматривает именно «бонапартистский» вариант. Все это вносило дополнительную теоретическую путаницу. Наконец в 1930 году Троцкий считает необходимым внести ясность. Оппозиция, заявляет он, никогда не утверждала, что контрреволюционный переворот, если бы он произошел, «должен был непременно принять форму термидора, т. е. более или менее длительного господства обуржуазившихся большевиков с формальным сохранением советской системы». Впрочем, при всех метаниях между «термидором» и «бонапартизмом» суть обеих аналогий — угроза «буржуазного перерождения» — сохранялась.
Между тем в стране разворачивались процессы, весьма далекие от такого понимания французских аналогий. Процесс «обуржуазивания», как понимал его Троцкий, остановлен. На историческую сцену выступает сталинская «революция сверху». Она похожа скорее на антитермидорианскую «чистку», чем на «термидор». Фактически идет вторая после Октября волна пролетарски-якобинского «поравнения» собственности, в ходе которой на время соединились эгалитарно-уравнительные настроения «низов», развивавшиеся на фоне острого социально-экономического кризиса, и стремление новой советской бюрократии к тотальному огосударствлению — то есть к реализации своего естественного социального интереса. Эта вторая якобинская волна ударила по обществу уже на нисходящей фазе революции. И если октябрьский удар, приведя к власти широкие массы рабочих и крестьян, расчистил страну от остатков феодализма, то второй удар обрушился на мелких собственников, выросших уже в недрах пореволюционного общества, а главное — завершил политически реакционный процесс — отчуждение масс от власти и политики.
Вторая «якобинская волна» как бы ввергла общество в состояние «социальной протоплазмы». Путем насилия она превратила классы и слои нэповского общества в» массу», набросила на них административную удавку, сделала из них работников на службе у государства, политически «атомизированных граждан», которые отличались между собой не столько отношением к средствам производства, сколько доступом к предметам потребления. Все это освящалось необходимостью решения общенациональной задачи — индустриализации страны, на официальном языке — «построения фундамента социализма». И только эта задача с грехом пополам и с огромными издержками выполнялась. Все остальные цели, поставленные участниками «великого перелома» перед собой (подъем материального благосостояния народа, достижение социальной однородности общества и т.» д.), достигнуты не были. Результаты не оправдали ожиданий.
Нереализованные социальные цели, обманутый энтузиазм одних, неудовлетворенные аппетиты других, разочарование третьих — все это создало в обществе огромную социальную напряженность: между «массами» и «аппаратом», между экспроприированными мелкими собственниками и властью, «центром» и «местами», между рабочими и «спецами». В этой ситуации Сталин примеривает на себя мундир советского Бонапарта. Отныне его «бонапартизм» будет держаться на социальных противоречиях, прежде всего противоречиях между «аппаратом» и «массой».
В 1931 году Троцкий придет к выводу, что «нынешний советский аппарат представляет собой бюрократическую плебисцитарную форму диктатуры пролетариата» (разрядка наша. —
В чем же суть пересмотра? Троцкий меняет взгляд даже на французский переворот. Теперь он утверждает, что переворот 9 термидора не ликвидировал основных завоеваний революции, но лишь передал власть в руки более умеренных и консервативных якобинцев. Аналогичный сдвиг власти вправо произошел и в ходе русской революции. Он начался в 1924-м, а завершился разгромом левой оппозиции в 1927 году.
Оказывается, тот «термидор», которого боялись и ждали в середине 20-х годов, уже произошел. Произошел тогда, когда всем казалось, что он еще впереди. Впрочем, этот «новый термидор» не имеет ничего общего с тем, которого ждали. Содержание аналогии совершенно изменено. Раньше за ней стоял «возврат к капитализму», теперь- всего лишь сдвиг власти вправо, без ликвидации основных завоеваний революции.
Одновременно с «термидором» пересматриваются и бонапартистские аналогии: «Под бонапартизмом мы понимаем такой режим, когда экономически господствующий класс, способный к демократическим методам правления, оказывается вынужден в интересах своей собственности терпеть над собой бесконтрольное командование военно-полицейского аппарата, увенчанного «спасителем». Подобное положение создается в периоды особого обострения классовых противоречий — бонапартизм имеет целью удержать их от взрыва». Объективная функция этого «спасителя», считает Троцкий, «охранять новые формы собственности, узурпируя политическую функцию господствующего класса. Разве эта точная характеристика сталинского режима не есть в то же время научно-социологическое определение бонапартизма?»
Удивительно, но крах старых аналогий, их полная ревизия не стали для Троцкого теоретическим тупиком. Каркас новой концепции окреп настолько, что из него уже можно вынуть подпорки исторических аналогий. Не случайно Троцкий подчеркивал: под бонапартизмом «мы имеем в виду не историческую аналогию, а социологическое определение».
Итак, «термидор» и «бонапартизм» перестали быть историческими образами и превратились в социологические категории. Эта концепция начинает обретать свой собственный язык и категориальный аппарат, хотя так и не выходит за рамки апробированных определений. В момент своего рождения она не смогла предсказать принципиально новое явление — сталинизм. Тем самым не справилась с функция ми политического прогноза, и только постфактум дала одно из возможных объяснений явления, когда его уже невозможно было предотвратить.
Завершить книгу, как и увидеть изданным хотя бы первый том, работу над которым в целом Троцкий считал законченной, автору не удалось. Второй том, где и предполагалось развернуть концептуальное
