половиной лет, смертельно скучает, несмотря на все старания хоть как-то забыться, сочиняя стихи.
По его мнению, все эти подробности указывали на то, что «бедняжка Мелани» нуждается в утешении. Пристально разглядывая женщину издалека, Дюма в конце концов решил, что она, хоть и тощая и чернявая, все-таки не лишена привлекательности. А то обстоятельство, что она была дочерью литератора с лестными знакомствами и при этом женой военного, находившегося в далеком от Парижа гарнизоне, делало ее в его глазах привлекательной вдвойне. Александру пришлось, не дождавшись конца лекции, на минутку сбегать в канцелярию, но он успел вернуться вовремя и смешаться с толпой поклонников, засыпавших профессора комплиментами. Больше того, он принял приглашение на чашку чая у Вильнава, в доме 82 по улице Вожирар, куда все решили отправиться, чтобы весело завершить вечер.
Мелани обрадовалась тому, что ее отец отличил этого статного молодого красавца, обладающего к тому же отменным вкусом. Она согласилась даже опереться на руку Александра, когда вся компания пешком отправилась из Пале-Рояля в дом ее родителей. Дорога с правого берега на левый была достаточно долгой, они разговорились. Мелани жаловалась на свое одиночество, на неисцелимую меланхолию, говорила о том, какое разочарование испытывает от того, насколько мелко повседневное существование, рассказала и о своих предпочтениях в поэзии. Александр отвечал ей, что тоже задыхается в тесных рамках своей жизни и тоже мечтает посвятить себя великому делу и великой любви. Вот так, шаг за шагом, улица за улицей, окутанные нежным теплом парижской весны, они постепенно открыли, что созданы друг для друга, и рука Мелани более удобно устроилась на руке спутника.
Но вот они добрались до места назначения. Угрюмый, обветшалый дом в заброшенном саду, темный, сырой, пропахший плесенью первый этаж, а на втором – большая и малая гостиные, где хозяева и приглашенные устроились кто как мог под сумрачными взглядами потемневших портретов. На мраморном столе торжественно возвышалась бронзовая погребальная урна. По преданию, в ней хранилось сердце Баярда. Александр сделал вид, будто поверил в легенду, издал несколько приличествующих случаю восклицаний и принялся уплетать пирожные, блюдо с которыми ему, ласково на него глядя, подала Мелани. Вся семья мгновенно приняла его и полюбила: и деспотичный, самодовольный, тщеславный отец, и мать, Мари-Анн, крохотная, увядшая, вся так и лучащаяся морщинками и улыбками, и сын Теодор, крепкий парень, «сочинитель мимолетных стихов», и дочь Мелани, у которой под невзрачной внешностью, похоже, таился пылкий нрав, и даже единственный ребенок Мелани – белокурая розовощекая девчушка, говорившая (ну до чего же трогательно!), будто бабочки – это летающие цветы.
Отныне Дюма будет каждую пятницу приходить на улицу Вожирар, чтобы слушать, как патриарх Вильнав делится своими воспоминаниями, и развлекать Мелани, рассказывая ей истории из собственной жизни – чаще всего выдуманные.
Вильнав был страстным собирателем автографов и очень огорчался из-за того, что у него не было ни одного автографа Бонапарта тех времен, когда будущий император подписывался «Буонапарте». Александр принес ему письмо из архива отца, подписанное фамилией с пресловутым «у», заметно повышавшим ценность документа. Вильнав возликовал: «Вот оно! Вот это „у“! О, это, несомненно, его „у“, ошибки быть не может… Великий исторический вопрос разрешен!»[35] После чего, рассыпавшись в благодарностях, убрал драгоценную реликвию в белый конверт, снабдил пояснительной надписью и спрятал в картонную папку. Право, день просто озарен подарком этого славного парня, как хорошо, что Мелани приглашает его в дом!
Что касается самой Мелани, она тоже получала письма, но только не от Бонапарта. Александр украдкой передавал их ей на пороге. От одной нежной записочки до другой он все больше смелел, все свободнее изливал нахлынувшие на него чувства. Он совсем перестал стесняться. «Вчера вы сами видели, какую власть имеете над моими чувствами, как легко вам одним дуновением заставить их вспыхнуть или угаснуть», – писал он ей 7 сентября 1827 года. Вскоре они перешли на «ты». Александр старался бывать с Мелани на тех приемах, куда ее звали: там, не переставая ухаживать за спутницей, он успевал заодно обхаживать и тех знатных особ, которые их приглашали. Любовь и умение ловить благоприятный момент казались ему неразлучными спутниками человека, желающего блеснуть в парижском обществе. 12 сентября 1827 года ему наконец удалось – танцуя на балу – заключить молодую женщину в объятия. Едва дыша после стремительного кружения вальса, она отделила цветок герани от букетика, украшавшего ее корсаж, и поднесла его к губам Александра. Тот поцеловал привядшие лепестки, вдохнул аромат разгоряченной и задыхающейся партнерши и, едва вернувшись домой, лихорадочно набросал несколько строк записки, которую ей предстояло прочесть на следующий день: «Мне необходимы были это полное доверие, эти откровенные признания, теперь я обладаю твоим доверием, я получил твои признания, у меня есть ты!.. До чего это чудесно – говорить себе: „Я думаю о ней, и я уверен, что она тоже думает обо мне…“ Потому что я буду везде, где будешь ты, я могу появляться почти во всех ваших салонах, эти равнодушные глупцы и не заметят, что я прихожу только с тобой и только ради тебя. Но теперь ты не будешь задыхаться, меня не будет бросать в дрожь, теперь нам обоим надо жить».
Несколько дней спустя Мелани, совершенно околдованная Александром, сдалась и забыла в его объятиях о том, что она замужем, что у нее есть ребенок, что ее социальное положение не допускает подобных выходок и что она на шесть лет старше возлюбленного. Что же касается Александра, то ему, разгоряченному только что одержанной победой, с трудом удавалось распределить время между любовными утехами, требованиями службы и семейными обязанностями.
Едва, в шестом часу вечера, вырвавшись из канцелярии, он забегал к матери пообедать, потом спешил к Лор, на ходу бросал ей несколько ласковых слов, трепал по щечке малыша – и вот уже, принарядившись, он сидит в гостиной у Вильнава, где Мелани принимает его со светской любезностью словно чужого, а в его ушах еще звучат слова любви, которые она вчера шептала в забытьи наслаждения.
Чаще всего они тайно встречались по воскресеньям – сначала в гостинице, потом в скромной комнатке, снятой нарочно для любовных свиданий. «Какой блаженный день, любовь моя, – пишет Александр 24 сентября 1827 года после одной из таких страстных встреч. – Нам удалось постепенно вновь пережить все наши первые впечатления! Я покоен… Я был одновременно и тот
Иногда на их безоблачном небосклоне появлялась тучка, омрачавшая радость свидания: например, некстати припомнившийся муж, который тоскует в своем тионвильском гарнизоне. Александр кривился, хотя на самом деле его вполне устраивала эта двусмысленная ситуация, – просто, повинуясь законам жанра, он должен был проявлять ревность. Дюма и делал это – с байроновскими интонациями. А иногда внезапно начинала ревновать Мелани, и его это приводило в восторг, он видел в этом подтверждение своей власти над ней.
Радуясь тому, что способен возбуждать столь лестные для него подозрения, Александр еще подливал масла в огонь, рассказывая о тех адских муках, какие испытывает, воображая ласки, которыми изредка награждает ее супруг: «Проклятье, эта мысль способна толкнуть на преступление. Мелани, моя Мелани, я люблю тебя безумно, больше жизни, потому что я понимаю смерть, но не могу понять, как можно остаться равнодушным к тебе […], тысячу раз целую твои губы теми жгучими поцелуями, которые отзываются во всем теле, которые заставляют содрогаться и в которых заключено блаженство, доходящее почти до боли».[36]
Благодарная Мелани не только дарила ему наслаждение, она еще и с гордостью представляла его наиболее высокопоставленным своим знакомым. Именно благодаря ей Дюма познакомился с принцессой де Сальм, графом де Сегюром, мадам де Беллок, Низаром и еще двумя десятками парижских знаменитостей. И повсюду он важничал, и повсюду он пользовался своим полуфранцузским, полуафриканским обаянием, прекрасно сознавая, насколько привлекателен.
Однако, для того чтобы обеспечить себе блестящую карьеру писателя, недостаточно красоваться в обществе. Надо еще сверх того что-то придумывать, марать бумагу – одним словом, работать! Французский
