осквернено. Более того, она отправила к Дюма судебного исполнителя, чтобы потребовать во имя священной литературной собственности напечатать и изначальный текст.
Склоки Александра всегда раздражали, а потому он уступил, напечатал, но… сопроводил публикацию «подлинного» «Вьюнка» в своей газете насмешливыми комментариями по адресу возомнившего о себе автора, не способного грамотно писать по-французски, но при этом не позволяющего исправлять ошибки в его текстах. Последовала новая волна возмущения неистовой Клеманс: на этот раз она намеревалась передать дело в суд. Вот только все адвокаты, к которым эта дама обращалась, ей отказали: юристы сочли, что если она будет упорствовать, то проиграет процесс и выставит себя на посмешище. Однако жажда сокрушительного реванша продолжала терзать графоманку. Отказавшись от помощи правосудия, мадам Бадер избрала своим оружием памфлет. Мстительное сочинение, озаглавленное «Солнце Александр Дюма», было от начала до конца написано ею самой и напечатано на средства автора. Здесь, свалив все в одну кучу, она вперемешку припоминала Александру цвет его кожи, его тройной подбородок, его «шестьдесят» соавторов, его самодовольство как прославленного писателя и всемогущего издателя газеты: «До чего же он счастлив, этот господин Дюма, тем, что у него есть его „Мушкетер“! Он себя ласкает и нежит, холит и лелеет на страницах этой газеты, он себя нахваливает, он глаз с себя не сводит и любуется собой в своих владениях!» Правда, автору памфлета все же пришлось признать, что господин Дюма – красивый мужчина и писатель с легким пером. А в заключение Клеманс даже одарила его своей дружбой: «На этом, мой прекрасный литератор с сотнями томов, мое прекрасное Солнце с тысячами миллионов дюжин лучей, я убираю свои коготки и прощаюсь с вами до тех пор, пока буду снова иметь честь и удовольствие вас оцарапать».
Клеманс Бадер больше не «оцарапает» Дюма, но благодаря той рекламе, какую она себе сделала за его счет, ей удастся добиться того, чтобы ее выдающиеся произведения были напечатаны в другом месте. А Александр, обрадованный избавлением от бой-бабы с садоводческими наклонностями, смог наконец вплотную заняться обустройством дома за номером 77 по Амстердамской улице, который только что снял для себя в Париже за три тысячи шестьсот франков в год. Прежде всего он велел, выкинув камни, которыми был вымощен двор, посадить там деревья и разбить газон: получился чудесный сад для отдыха. Внутреннее убранство дома также полностью определялось его указаниями. Три сообщающиеся между собой, со вкусом отделанные комнаты образовали его личные покои, которые сам он назвал «своим уединенным приютом». Из теплицы тут можно было перейти в спальню и ванную.
На этот раз Дюма показалось, что он нашел жилье, какого у него еще не было, целиком отвечающее его вкусу, его истинным потребностям, – дом, который он не покинет до конца своих дней, откуда его вынесут ногами вперед! Но пока Александр обзаводился хозяйством на новом месте, Мари жаловалась, что отец, дескать, бросил ее одну в Брюсселе. В какой-то момент Дюма услышал наконец отдаленные стоны и, внезапно вспомнив о том, что у него есть дочь, позвал Мари к себе. Только сможет ли девочка приспособиться к рассеянному образу жизни отца? Последний в этом сомневался, мало того – опасался, как бы совместная жизнь, задуманная в радости, не закончилась слезами.
Парижская жизнь полна неожиданностей. Однажды, январским утром 1855 года, Александр, полностью погруженный в свои семейные дела и заботы, узнал из письма Арсена Уссе о смерти Жерара де Нерваля, только что покончившего с собой. Директор «Комеди Франсез» сообщал, что «этот странный человек» повесился прошлой ночью в доме на улице Старого Фонаря, неподалеку от площади Шатле. Душевное расстройство замечательного поэта, автора «Химер», давно уже тревожило его друзей. Время от времени он приходил к Дюма в редакцию, вид у него был потерянный, полубезумный – он был «словно пьян от гашиша». Впрочем, Жерар незадолго до самоубийства вышел из психиатрической клиники доктора Бланша – и почему только он не остался там до полного выздоровления!
Александр нанял экипаж и поехал на место трагедии. У дома покойного застал Уссе – такого же взволнованного, как и он сам. Окаменев от ужаса, друзья смотрели на облупившийся фасад, балюстраду, что шла над лестницей, взгромоздившегося на перила и каркавшего оттуда ручного ворона… А вот и роковое окно, забранное решеткой!.. С одной из поперечных перекладин свисает «белый шнурок – вроде тех, из каких делают завязки для передников». Этот шнурок, этот ворон, это безмолвие… Александру казалось, будто он блуждает в кошмарном сне.
Вместе с Уссе они отправились в морг. Там им предъявили мертвое тело – это Жерар, обнаженный по пояс, с выпирающими ребрами, с иссиня-бледным и искаженным лицом, с лиловой бороздой, перерезающей шею… На соседнем столе покоилось тело неизвестной девушки, которую выловили из Сены: должно быть, жертва несчастной любви. «Если в полночь мертвые разговаривают между собой, эти два трупа на следующую ночь должны были рассказать друг другу весьма печальные истории», – записал позже Дюма. И прибавил: «Я был одним из последних, кто видел Жерара де Нерваля. Я любил его, как можно любить ребенка».
А тогда, вернувшись домой, он тотчас известил Виктора Гюго о трагедии и о том, что похороны назначены на вторник, 30 января. Если бы Гюго был в Париже, он, несомненно, захотел бы поддерживать один из концов траурного покрывала. И Дюма заверил его в том, что в отсутствие Виктора никто его не заменит, что место изгнанника рядом с катафалком останется свободным и что вместо четырех или шести носильщиков, положенных по обычаю, ограничатся тремя или пятью.
Во время погребального обряда, совершавшегося в соборе Парижской Богоматери, Александр встретился с молодой женщиной, с которой с недавних пор поддерживал весьма приятную переписку и которая считала, будто пишет стихи. Эмма Маннури-Лакур говорила, что ей тридцать два года, что она живет в Кане с мужем, но совершенно свободна как в своих передвижениях, так и в своих предпочтениях.
Ее природная грация, белокурые волосы, голубые глаза и выражение меланхолического веселья пленили Александра, несмотря на глубокое горе, которое он испытывал после кончины Жерара де Нерваля. Рассказывали, будто Эмма больна туберкулезом, чем объясняются и ее сдержанные манеры, и ее прерывистое дыхание. Все время, пока длился обряд, Дюма только о ней и думал. Когда пришло время покидать собор, их взгляды встретились. Прочел ли он в глазах Эммы восхищение, которое у нее вызывал, и обещание счастья тому, кто сумеет ее любить? Вскоре они встретились снова. Молодая женщина рассказала Александру о горестях своей жизни: дважды побывав замужем, она оба раза испытала разочарование. Ее нынешний супруг не способен ее удовлетворить ни в каком отношении. Он едва прикасается к ней. Она все равно что девственница, несмотря на все усилия, которые предпринимает этот несчастный, чтобы расшевелить жену. Единственное утешение она обретает в поэзии. Александр взялся доставить ей и другие. Вскоре Эмма призналась, что в его объятиях впервые испытала плотское наслаждение. Это его обрадовало, но нисколько не удивило.
Новая возлюбленная, пылкая и смелая в постели, оказалась ревнива ровно настолько, чтобы вызвать у Дюма гордость, особо ему не докучая. Желая успокоить подозрения Эммы, он поклялся ей, как и всем прочим, что она – его единственная страсть. Об Изабель говорил ей как о ребенке, о котором заботится из милосердия, даже молил ее быть нежной с несчастной малюткой, у которой, кроме него самого, нет других защитников от злых людей. «Я хочу, чтобы ты полюбила это дитя, – пишет он Эмме. – Кроме тебя, она – единственное существо на свете, которое меня любит, вот только она любит меня как дочь, а ты, слава Богу, любишь меня по-настоящему».
Больше всего, завязывая романтические отношения с пылкой госпожой Маннури-Лакур, он опасался реакции своей настоящей дочери Мари, которая так тяжело мирилась с другими любовницами отца. Не взорвется ли девочка, когда он познакомит ее с новой подругой? Однако произошло чудо – появление Эммы в доме на Амстердамской улице совсем не возмутило Мари – напротив, эта любовница отца совершенно ее покорила. Новоприбывшая была так элегантна, так прелестна, так скромна, она так дружелюбно относилась к дочери хозяина дома, так интересовалась ее попытками заняться живописью, что вскоре они сделались подругами. Александр радовался тому, что дочь и возлюбленная ладят друг с другом, и уговаривал их встречаться почаще, и даже в его отсутствие.
Но Дюма и сам был покорен, он уже не мог прожить без Эммы и дня. Едва она уехала в Кан, он поспешил следом. А Эмма, увидев нежданного гостя, засияла от радости и бросилась ему на шею, не обращая никакого внимания на мужа, Анатоля Маннури-Лакура, который смиренно, с видом обреченного, смотрел на голубков. И в дальнейшем он будет все так же кротко относиться к их незаконному союзу, ни разу не потревожив.
