матовый экран телевизора, груда пузырьков на столе и сколотые булавкой, совершенно бесполезные рецепты… Привычный быт должен был бы придавать ей уверенности, но странным образом только усиливал ее беспокойство. Она застряла посреди кошмара, в котором тени властвовали над вещами, где тишина значила больше самих звуков. Мозг будто окутало туманом. Анн сжала челюсти, напрягла плечи, но внезапно потрясшими тело рыданиями всю ее оборону разметало на куски, а лицо залило потоком слез. Она зарылась лицом в ладони и чем сильнее сдерживалась, тем легче уступала засасывающей ее тоске. В ночной тишине раздался короткий звонок – такой смиренный, словно его едва коснулись. Затем еще один. Звонили от служебного входа. Анн взглянула на мать, вытерла слезы и прошла на кухню. Она уже знала, кого застанет за дверью. Нелепо, но она сама впустила в свою жизнь это безответственное и необузданное животное. Теперь нужно гнать его прочь, наверх, в его нору.
Анн открыла дверь и обомлела от радости. Да, это был Лоран, со своей неуклюжей нежностью на физиономии.
– Что случилось, Анн? – спросил он. – Ты плакала?
Она отступила на шаг и, прислонясь спиной к стене, прошептала:
– Нет, но ты не должен приходить!
Лоран привлек ее к себе и закрыл за нею дверь на кухню.
– Там, наверху, я схожу с ума! Что ты с собой делаешь? Хватит – в тебе ни кровинки не осталось! Тут сиделка нужна.
– О нет! – вскрикнула она. – Никто, кроме меня, не будет ухаживать за Мили!
– Но почему, Анн?
– Я не хочу, чтобы хоть кто-нибудь посторонний дотрагивался до нее. Она моя! Эти последние мгновения… ты понимаешь? Я должна прожить их с ней… наедине… Это… это всего важнее… Тебе нельзя оставаться, Лоран… Уходи… Уходи, быстрее! Может войти отец!..
– Да при чем здесь отец, когда есть твоя умирающая мать и есть мы, и мы друг друга любим?
В душе Анн понимала, что все эти условности смешны и в мире существуют только две святые правды: любовь и смерть. Он нежно поцеловал ее в лоб.
– Анн, маленькая моя Анн, – сказал он, – мне хотелось помочь тебе, быть рядом с тобой, разделить с тобой все.
Его взгляд – взгляд умной собаки – тронул ее.
Лоран принадлежал ей полностью. Душой и телом.
И Анн заупрямилась:
– Нет, Лоран. Я хочу остаться одна.
Она подтолкнула его к выходу. Вместо того чтобы уйти, он торчал в дверном проеме.
Анн прикрыла дверь, прогнала его из своей жизни.
И вернулась к матери.
Голова Эмильен съехала с подушки. Слабой и непослушной рукой она пыталась сбросить с себя простыню. Левая нога свесилась с кровати, Анн осторожно вернула ее на место. Мили обнажила зубы в каком-то подобии улыбки. Из-под мятых век потекли слезы:
– Мне больно, Анн. Я так больше не могу…
От жалобного стенания матери Анн затрясло. Она не хочет больше этого слышать. Никогда.
– Где у тебя болит, мама?
Эмильен ничего не ответила, лишь со стоном запрокинула голову на подушку. Изнутри ее глодало какое-то чудовище. Хватит! Довольно! Анн решительно подошла к столику со шприцем. Руки ее тряслись. «Действовать надо сейчас же. Если я еще подожду, то уже не смогу. Она слишком страдает. А что могу я ей предложить взамен? Откуда мне знать, чем обернется эта ночь? Господи боже мой, помоги мне! Нет, нет, не Бог!.. Я и только я! И быстро!»
Она схватила ампулу с морфием и надпилила у нее отросток. Пальцы ее не слушались. Ампула опрокинулась, часть содержимого вылилась на пол. Все, что оставалось в ампуле, Анн вобрала в шприц. Жидкость по стеклянному цилиндру затекла вверх. Смертоносная, чистая, прозрачная. Еще ампула. Точный укол, и игла, принуждаемая поршнем, выпила весь яд. Рука Анн разжалась и выбросила добычу. Другая ампула, и еще одна. Доктор Морэн просил не превышать дозу, однако сейчас шприц был полон, шток поршня вышел наружу почти полностью. Внутри ни капли воздуха. Все готово. Никакой ваты, никакого спирта. «Мама, прости!» Это безмолвное восклицание взорвалось в голове Анн, и она чуть не лишилась чувств. Опорожнить шприц в раковину и все забыть? Нет! Усилием воли она склонила себя над кроватью. «Давай! Сейчас… теперь…» Она бредила… И, взяв руку Эмильен, очень осторожно ее подняла. Такую сухую, такую легкую. В коже цвета слоновой кости, каждый сантиметр которой ей был дороже ее собственной. Она ввела иглу. Мили не дрогнула. Анн всем своим телом почувствовала этот укол. Укол в самое сердце – она закусила губы, чтобы не закричать.
Поршень выгонял из шприца жидкость, но как же медленно уменьшается ее уровень.
Да, она сейчас сойдет с ума…
Несколько последних капель…
Четким движением Анн вытащила иглу. Ноги ее подкосились. Она уложила голову Мили на середину подушки.
– Ты сделала мне укол, – прошептала Эмильен, не открывая глаз. – Спасибо, моя дорогая…
Анн взяла себя в руки и тихо ответила ей:
– Теперь, Мили, все будет хорошо. Тебе нужно уснуть.
– Ну, что ж… ты хочешь, чтобы я спала… Только дай мне руку… крепче сожми ее…
Разбитая Анн рухнула в кресло у изголовья кровати и взяла в свою руку узкую ладонь той, кто покидала ее. Ей показалось, что Мили хитровато улыбнулась. Словно она обо всем догадалась и все одобряла. Но затем вялое подобие счастья стерлось с материнских губ. Началось нескончаемое ожидание, в тишине и неподвижности, и единственными свидетелями его выступали лишь только предметы вокруг.
Глядя на застывшее лицо Мили, Анн чувствовала, как медленно остывает и ее собственное тело. Мозг отяжелел, налившись свинцовой тяжестью. Она позабыла отца, Лорана… Осталась одна, наедине со своим действом, и у этой ночи не будет конца. «Какая же она теперь спокойная… Но достаточно ли морфия я ей ввела? Почему не наступает смерть? Как долго, как же это все долго!»
Погрузившись в коматозный сон, Мили храпела полуоткрытым ртом, и казалось, что в этом чахлом теле перед тем, как навсегда остановиться, с перебоями работает целый завод. Внезапно в горле Эмильен раздалось жуткое бульканье, потом послышался глубокий вдох. Глаза ее округлились так, что казалось, они вот-вот вывалятся, и невообразимо широко раскрылся безмолвный рот.
И так же внезапно все закончилось.
Черты лица застыли, но рот и глаза так и не закрылись.
– Мама!..
Анн рухнула поверх неподвижного тела. Она рыдала и прижимала к груди все еще теплую голову, покрывая поцелуями лоб и щеки, которые уже ничего не ощущали. Чуть погодя она взяла себя в руки и закрыла умершей глаза, а потом и рот, повязав ее каким-то платком. Казалось, Мили просто уснула. Свободная, безмятежная, исцелившаяся. Анн опустилась в кресло и, вжавшись в спинку, с любовью и удивлением рассматривала лежавшую на кровати безразличную ко всему женщину, для которой, похоже, теперь начиналась совсем другая история.
8
Анн лежала между сбившихся в груду подушек. Она только что проснулась, будто от толчка. Вот уже две недели подряд каждую ночь, в одно и тоже время, ее вырывало из сна одно и то же не проходящее видение. Она в сотый раз делала в руку Мили тот укол. Игла под кожей – и нескончаемое испражнение жидкости шприцем.
Любить кого-то – значит быть готовым на все, даже на невозможное, только бы избавить его от страданий. Даже если при этом придется взять на себя ужасающую ответственность. Страдания Мили закончились, но теперь начались ее собственные. Не физические, моральные. И нет такого наркотика, которым можно было бы их заглушить.
Будь Анн набожна, возможно она, и не совершила бы этого поступка. Осторожная трусость верующих всегда находит опору в правилах, позволяющих избежать принятия решения и следующей за тем пытки
