этим порывом, Ги оказался словно затертым льдинами во время ледохода. Французские войска отступали в беспорядке перед победоносными пруссаками. Уносимый этой волною, Ги шагал как сомнамбула; икры ныли, ступни были стерты в кровь, лямки ранца резали плечи. Куда несемся? Где остановимся? Никто о том не ведает. Вокруг, словно в тумане кошмара, – сонмище лиц, истощенных, небритых, смирившихся или перепуганных: мобилизованные – «мирные люди, скромные рантье», сгибавшиеся под тяжестью винтовок- шаспо, «мобильные гвардейцы» вообще без оружия, драгуны без лошадей, едва волочившие ноги, сбитые с толку артиллеристы, пехотинцы в красных штанах… Ни знамен, ни офицеров. Безымянная сутолока поражения. Еще вчера Ги ожидал решительного перелома событий, блистательного контрнаступления. Сегодня он сомневался. Во время краткого привала он пишет письмо матери, находившейся в безопасности в Этрета: «Я спасся с нашей армией, обратившейся в беспорядочное бегство; я избежал плена. Я перешел из авангарда в арьергард с пакетом от интенданта к генералу. Проделал пешком пятнадцать лье (около 60 км. –
Второго сентября после жестоких сражений капитулировал Седан, обороняемый Мак-Магоном, на фланге у которого находился Наполеон III. Император попал в плен. Императрица бежала в Англию. Париж взбунтовался. Перемена режима была неизбежна. В столичной ратуше провозглашается Республика. В спешном порядке создается правительство Национальной обороны. Горожан охватывает патриотический подъем, они мечтают только о реванше. Поскитавшись здесь и там с остатками разбитой армии, изголодавшийся, изнуренный, опустошенный, Ги оказался в столице, готовившейся к продолжительной осаде. Чтобы успокоить мать, он пишет письмо, в котором даже прикидывается убежденным, что партия еще не проиграна для Франции: «Милая мама, сегодня я напишу тебе еще несколько слов, потому что через два дня коммуникации между Парижем и остальной Францией окажутся прерванными. Пруссаки идут на нас форсированным маршем. Что же касается исхода войны, то он более не вызывает сомнений. Пруссаки пропали, они прекрасно осознают это, и единственная их надежда – взять Париж наскоком. Но мы здесь готовы встретить их».
В какой-то момент он думает прежде всего о том, чтобы спасти свою жизнь. Так, он отказывается оставаться на ночлег в Венсеннском замке, чтобы зря не подставлять себя под вражеский огонь. «Лучше уж я во время осады буду в Париже, чем в старой крепости, куда нас поместили, ибо пруссаки разнесут ее своими пушками», – объясняет он в письме к матери. Ги вновь встретился с отцом, и тот из кожи лезет вон, чтобы зачислить сына в интендантскую службу в Париже. «Если я послушаю его, – замечает Ги, – попрошу места охранника большого подземного коллектора сточных вод, чтобы быть укрытым от бомб». От этого беспорядочного отступления в его памяти запечатлелись картины стыда, людской глупости и жестокости. Он видел трупы пруссаков и французов, лежавшие вперемешку в грязи, расстрелы заподозренных в шпионаже по обыкновенному доносу соседа, коров, забитых в чистом поле, чтобы не попали в руки врага… Он истекал потом, трясся от страха и гнева в дни и ночи отступления. Война наводила на него ужас, и он испытывал презрение к бездарным воеводам и политикам, которые только и умели, что чесать языком. Это презрение не мешало ему в той же мере ненавидеть и пруссаков, которые поганили его родную землю. Чем больше их будет побито, тем ему больше радости. Ги восхищался вольными стрелками, героическими крестьянами, которые тут и там истребляли «бошей», мстя за честь Франции. Он сохранит в памяти немало таких историй, которые пригодятся ему для рассказов. А пока он весь в ожидании решающих событий и, как и все вокруг, верит, что Париж выстоит.
Первые вражеские снаряды упали на город 5 января 1871 года. Худо-бедно сопротивление было организовано. В отсутствие регулярного снабжения горожане выстраивались в очереди за съестными припасами, проклинали хапуг, жаждущих поживы, ели даже крыс. Наконец 28 января истерзанный, изможденный Париж капитулировал. Было заключено перемирие, которое должно было стать шагом к решающему миру. Были проведены выборы в органы законодательной власти, большинство голосов получили умеренные. Назначенный главою исполнительной власти Тьер вступает в переговоры с Бисмарком. Противник требует уступки Эльзаса и части Лотарингии и уплаты контрибуции в размере пяти миллиардов франков.[16] Униженная Франция соглашается на эти условия. Германские войска входят в Париж. Как только восстанавливается связь с внешним миром, Ги добивается разрешения покинуть столицу. «Война была окончена, – напишет Мопассан. – Немцы оккупировали Францию; страна трепыхалась, как побежденный борец под коленом победителя. Из обезумевшего, изголодавшегося, отчаявшегося Парижа отходили к новым границам первые поезда, медленно проезжали мимо полей и деревень. Первые пассажиры разглядывали из-за занавесок разоренные долины и сожженные хутора» («Дуэль»). По дороге на Руан он глядит скрепя сердце на прусских солдат, сидящих верхом на стульях перед редкими еще покуда уцелевшими домиками и курящих трубки. Повсюду остроконечные каски, повсюду различные наречья языка тевтонов. Надо было как-то устраиваться. Выживать в ожидании возможности нормальной жизни.
Пока Ги пребывал в Руане, а затем в Этрета у матери, Париж поднял мятеж. Vive la Com-mune! Тьер отдал приказ правительству и армии отойти к Версалю, и тут же в городе одержала победу власть восставших. Когда регулярные войска вернулись для подавления бунта, весь город ощетинился баррикадами. На улицах столицы француз бился с французом на глазах у зубоскаливших пруссаков. Кровавые репрессии положили конец анархии, продолжавшейся несколько недель.[17] Ги ощущал себя чуждым этой народной революции, мотивов которой он так до конца и не мог понять. Для него что коммунары, что версальцы – все один черт; и в тех и в других он видит одно лишь слепое озверение и тупую жажду убивать. Как будто мало досталось от «бошей», с которыми сцепились из-за пустяка! Не в пример этим одержимым Ги как никогда жаждал мира, при котором только и могут прийти успех и наслаждения. Но в Париже придрались к его документам, и Ги сел в поезд и возвратился в казарму. Надолго ли? Готовился новый закон, устанавливавший срок военной службы в семь лет. Вскипая от гнева, Ги уже представлял себе, как его пошлют простым солдатом в какой-нибудь 21-й артиллерийский полк. Лучше уж умереть! Он умоляет отца вмешаться, чтобы добиться по крайней мере перевода по службе. И тут ему, вконец отчаявшемуся, улыбнулся шанс: ему нашли замену![18] Он без колебаний уплачивает оговоренную сумму; демобилизованный в ноябре 1871 года, он о облегчением сбросил военную форму и, по-прежнему ошеломленный, задался вопросом, чем же заняться дальше.
Глава 5
Чиновник
Проиграв войну, французы мечтали только об одном: как можно скорее избавиться от германской оккупации. Тьер выпустил заем, нацеленный на досрочное освобождение французской земли. Подписаться на него было национальным долгом. Охваченные невиданным патриотическим порывом, богачи и бедняки ринулись к окошечкам касс. Три миллиарда франков были собраны в несколько месяцев. Маловероятно, чтобы и Ги присоединился к этому движению: вернувшись к гражданской жизни, он оказался на улице без гроша в кармане. Мамаша, которая с легким сердцем растратила свое состояние, сама существовала в Этрета на медные деньги; папаша также был сте-снен в средствах. Тем не менее он определил сыну небольшое пособие в 110 франков в месяц.[19] Сумма в глазах Ги совершенно незначительная. Ему хотелось бы продолжить юридическое образование, и он клянет отца за жадность. По его мнению, эгоистичный родитель манкирует своими обязанностями и не помогает такому одаренному юноше, как он. А деньги, в которых так нуждается Ги, Гюстав тратит на падших женщин. Между двумя мужчинами то и дело вспыхивали мелочные споры. Ничуть не смущаясь тем, что в свои двадцать два года он живет на средства своей семьи, Ги жалуется матери:
«Я только что жестоко повздорил с отцом и хочу тут же ввести тебя в курс ситуации. Я представил ему свой счет за месяц и обратил его внимание на то, что из-за увеличения расходов на освещение и отопление мне на этот месяц не хватит примерно пяти франков. Но он отказался взглянуть на мой счет, сказав, что не может дать больше и просить бесполезно и что если я не в состоянии укладываться, то я волен жить как хочу, ступать на все четыре стороны, а он умывает руки. Я в самой вежливой форме втолковывал ему, что дело тут всего лишь в отоплении, что я принимал без обсуждений любой его примерный подсчет расходов, в который он по привычке забывал вносить половину статей, говорил, что у меня на обед каждый день всего лишь одно мясное блюдо и одна чашка шоколаду, тогда как мне требовалось бы ежедневно два мясных
