доказательств, к тому же умер главный свидетель – фельдмаршал Апраксин. Как и положено, несмотря ни на что, в наказание за множество гнусных преступлений Алексея Бестужева сослали, но не в Сибирь, а на его собственные земли, где он жил в полном достатке. В результате всей этой юридической перебранки победителем стал один лишь Михаил Воронцов, которому преподнесли как дар пост канцлера, на котором он заменил потерявшего государеву милость Алексея Бестужева. За спиной нового высокого сановника Шуазель, высокий сановник Франции по иностранным делам, праздновал и свой личный успех. Он знал, что франкофильские предпочтения Воронцова помогут ему, причем совершенно естественным образом, завоевать Екатерину, а может быть, даже и Елизавету, обратив их деятельность на пользу Людовику XV. Что касается Екатерины, он не промахнулся: все, что не отвечало вкусам ее мужа, представлялось ей привлекательным; что касается Елизаветы, такой уверенности в победе у француза не было. Уж слишком российская императрица хотела сохранить свободу суждений, слишком хотела повиноваться только собственному инстинкту. Впрочем, и успехи русской армии стали теперь соответствовать ее чаяниям.
Более решительный, чем Апраксин, генерал Фермор захватил Кенигсберг. Впрочем, так как прусский король не будет спокойно дожидаться соединения русских войск с австрийскими и первые, как бы ни спешили, не придут в назначенное место до начала кампании, то не лучше ли назначить такое место, где русский корпус сделал бы диверсию прусскому королю чувствительнее, следовательно, для императрицы- королевы полезнее. Это именно может быть сделано в Силезии или ниже, у Франкфурта-на-Одере; тогда, во-первых, поход сильно бы сократился; во-вторых, прусский король до последней минуты не знал бы, куда идет вспомогательный корпус; в-третьих, генерал Фермор, занявши Пруссию, будет распространять свои операции до Померании, чтоб подкрепить операцию шведской армии; генерал Броун, имея уже теперь указ подвинуться до Вислы, может еще прежде проникнуть в самую Бранденбургию, а если бы и третий корпус Салтыкова, устремляясь на Бреславль или Глогау, был с ними в равной линии, то прусский король непременно был бы приведен в смущение. <…> Между тем от 3 января получено известие о занятии Фермором города Тильзита и Кукернезена. Русское войско вступило в Пруссию пятью колоннами под начальством генералов Салтыкова 2-го, Рязанова, графа Румянцева, принца Любомирского, Панина и Леонтьева. 10 числа, когда Фермор был в городе Лабио, приехали к нему депутаты от главного города Пруссии – Кенигсберга с просьбою принять их в покровительство императрицы с сохранением привилегий, и на другой день русское войско вступило в Кенигсберг и встречено было колокольным звоном по всему городу, по башням играли в трубы и литавры, мещане стояли впереди и отдавали честь ружьем. Фермор был назначен генерал-губернатором королевства Прусского. В Вене очень радовались занятию прусских земель русскими войсками, но сейчас же и высказали беспокойство. <…> Наступил май, время приступать к решительным действиям, и венский двор забил тревогу. «Общие неприятели, – писала Мария- Терезия Эстергази, – продолжают обнадеживать, что русская армия и в нынешнюю кампанию ничего существенного не предпримет, потому что она малолюдна и претерпевает такой недостаток в деньгах, что нечего и думать об учреждении магазинов, покупке фуража и доставлении прочих военных потребностей. Таким образом, лучшее время для военных операций минет бесплодно». На сообщение этих опасений Эстергази отвечал: «Если обстоятельства не позволяли нам до сих пор столько в пользу союзников наших сделать, сколько бы мы желали, то можно, однако, сказать правду, что мы сделали все то, что сделать могли».
Осадил Кюстрин (Kustrin), вошел в Померанию.
Но все-таки остановился под Цорндорфом, где состоялась битва с таким неясным финалом, что обе стороны говорили о своей победе. Однако поражение французов во главе с графом де Клермоном на Рейне, у Крефельда (Crefeld) несколько умерило оптимизм императрицы. Правда, опыт подсказывал ей, что без непредвиденных случаев такого рода не бывает никакой войны и что для России последствия могут быть куда более тяжелыми, если она станет опускать руки при малейшей неудаче на фронте. Подозревая, что ее союзники куда менее тверды в своих боевых намерениях, Елизавета заявила даже послу Австрии графу Эстергази: «Я не скоро решаюсь на что-нибудь, но если я уже раз решилась, то не изменю моего решения. Я буду вместе с союзниками продолжать войну, если бы даже я принуждена была продать половину моих платьев и бриллиантов».
Если верить донесениям, которые императрица получала с театра военных действий, такой патриотический дух был свойствен там всем – от простого солдата до фельдмаршала. Зато во дворце мнения были обозначены не так четко. В некоторых кругах, особенно близких к посольствам, считалось хорошим тоном высказывать в этом отношении определенную независимость, квалифицируя ее в качестве «сориентированной на Европу». Доносившееся из европейских столиц эхо, неутихавшее стремление породнить знатные дома, элегантность и лишенный привычной жесткости способ существования на стыке многих границ вынуждали иных придворных высмеивать тех, кто выносил приговор любому решению любой проблемы, если оно не было чисто русским. Великий князь Петр Федорович по-прежнему оставался в первых рядах приверженцев Фридриха II, впрочем, он этого и не скрывал. Поговаривали, будто Петр при посредничестве нового, сменившего Уильямса, посла Англии в Санкт-Петербурге Джорджа Кейта тайно доносит прусскому королю обо всем, что говорилось на военном совете, собираемом царицей, но Елизавете не верилось, что племянник берет деньги за предательство. Зато ей потихоньку сообщили, что Кейт получил от своего министра Питта, также буквально молившегося на прусского короля, указание побудить великого князя к тому, чтобы он использовал все свое влияние на императрицу, имея целью спасти Фридриха II от полного поражения. Кроме того, в свое время германофилы могли рассчитывать и на поддержку Екатерины, и на помощь Понятовского. И только после откровенного разговора с невесткой Елизавета Петровна смогла поверить, что совершенно подчинила ее своей воле. Замкнувшись в себе, зациклившись на своих любовных переживаниях, молодая женщина отныне не была способна уже ни к чему – только плакать да мечтать. С тех пор как Екатерина добровольно отошла в сторонку, она перестала представлять собой какой-либо интерес в международном плане. Чтобы сделать ее совсем уж неопасной и безобидной, императрица поручила Станиславу Понятовскому миссию за границей с целью окончательно и навсегда разлучить его с любовницей. Приказывая ему начать оформление бумаг, Ее Величество ясно дала понять, что новое появление поляка в Санкт-Петербурге крайне нежелательно.
Полностью обезоружив невестку, императрица подумала, что осталось сделать еще кое-что: победить теперь и противника куда более ненавистного – Фридриха II. Прусский король раздражал ее не только тем, что противился ее собственной политике, но еще и потому, что ему удалось завоевать сердца слишком уж большого числа русских, ослепленных его дерзостью и его мишурной выспренностью. К счастью, Мария- Терезия проявляла вроде бы готовность поступать столь же решительно, как она сама, в деле разрушения германской гегемонии, а Людовик XV, которым, по слухам, управляла маркиза де Помпадур, уже сейчас укреплял свои вооруженные силы, чтобы бросить войска в бой с армией Фридриха II.
Заключенный 30 декабря 1759 года третий Версальский договор стал не простым обновлением второго, но и гарантировал Австрии реституцию всех территорий, занятых во время предыдущих кампаний. Здесь, думала Елизавета Петровна, есть все для того, чтобы оживить угасающую энергию в рядах союзников. Параллельно с тем, как развивалась эта официальная международная программа, русская императрица – почти с юношеским пылом, а ведь ей уже было за пятьдесят! – поддерживала дружескую переписку с французским королем. Конечно, тексты писем обоих монархов были нанесены на бумагу их секретарями, но царице было приятно думать, что послания к ней Людовика были продиктованы им лично и что выраженная там забота – хороший знак: он, как прежде, как когда-то, столь же изысканно за нею ухаживает… Вот же доказательство: Елизавета страдает от открытых ран на ногах – и его сочувствие простирается до того, что он отправляет к ней своего личного хирурга, доктора Пуассонье!
Однако столь почетной командировкой Пуассонье был обязан вовсе не своему искусству владеть скальпелем или прописывать королю хорошие лекарства, нет, – уважения короля доктор добился способностью улавливать нужную информацию и плести интриги! Взявшись за выполнение этой секретной миссии, лекарь сразу же поступил в распоряжение маркиза де Лопиталя как тайный агент. Посол рассчитывал на то, что, облегчив страдания царицы лечением язв, доктор одновременно и избавит ее от всякого рода сомнений. Чем один врач хуже другого? Почему бы Пуассонье не стать при Елизавете вторым Лестоком?
Но, как бы Елизавета Петровна ни доверяла Пуассонье как лекарю, она сильно колебалась, стоит ли вот так же доверять ему руководство ее политическими решениями. Узнав о новом французском проекте, в соответствии с которым русский экспедиционный корпус должен был высадиться в Шотландии и атаковать
