куда она уходила бы одна или с ближайшими друзьями, одним словом – «Эрмитаж».[84] В ожидании создания этого музея для близких встречи «в узком кругу» продолжаются. Они проходят в обстановке простоты и благодушия. В этом обществе не принято злословить, лгать, говорить грубости, сердиться и даже вставать, когда Ее величество прохаживается по комнате. Штраф – десять копеек. Играют в салонные игры с забавными фантами и наказаниями. Императрица много болтает, шутит, забавляется пустяками. Поиск радости, как она считает, – долг каждого из нас. С детства она развивает в себе этот оптимистический настрой. Для нее это система, обязательная духовная гигиена. Каждый раз, когда ей грозит новая забота, она призывает на помощь свою жизнерадостность. «Надо быть веселым, – пишет она. – Только так можно все преодолеть и вытерпеть». «Могла смеяться по любому поводу, – писал принц де Линь, – из-за какой-нибудь банальности, цитаты, глупости… Ее прелесть как раз и составлял контраст между простотой того, что она говорила людям, и величием того, что она совершала». Но эта же полнеющая женщина легко могла и прослезиться. Правда, это было редко и быстро проходило. Поплакать для нее значило облегчить душу и ускорить возвращение солнечной улыбки. И вот уже смех вновь звучит в «Эрмитаже». Это – чистый, искренний смех, ибо царица не терпит никаких фривольных намеков в ее присутствии. Если кто-то позволяет себе шалость, она умолкает, а потом выговаривает ему. Любовь, значащая так много в ее жизни, не должна давать повод для шутки. Экзальтированная в тени алькова, она целомудренна в салоне. Как бы ни тянуло ее к себе сладострастие, она подчиняет его правилам поведения. По-видимому, это уходит корнями в протестантское детство. Иностранные дипломаты высоко ценят открытую сердечность дружеских посиделок с императрицей. После пышных ассамблей в Версале барон де Бретель в восторге от добродушного приема, оказанного ему Ее величеством в России. Посол Англии, сэр Роберт Ганнинг, привыкший к скучному этикету своего двора, пишет: «Здесь царит обстановка гармонии и доброго настроения, какая, наверно, бывает только в раю».
Зимою Екатерина очаровывает свое окружение в Петербурге, являя собою достоинства женщины – хранительницы очага. Лето она проводит в Царском Селе. Одевается просто, волосы не пудрит, рано утром прогуливается с собачками по росистому парку. В руках – дощечка, бумага и карандаш, чтобы записывать мысли. Принимает людей на воздухе, под деревом, в беседке или на балконе дворца. Среди особо ценимых ею сотрудников отличается молодой агроном и экономист Жан Жак Сьевер, которого Екатерине представили во время ее визита в Курляндию. Она назначила его губернатором Новгорода. Против воли своего окружения, назначает генеральным прокурором (высший административный пост в империи) тридцатичетырехлетнего князя Александра Вяземского. Генеральный прокурор председательствует в Сенате, курирует финансы, внутренние дела и правосудие. Он выступает от имени Ее величества, это ближайший ее помощник. К указу, где устанавливаются его функции, Екатерина прилагает письмо с разъяснением политических концепций государыни: «Российская империя есть столь обширна, что, кроме самодержавного государя, всякая другая форма правления вредна ей, ибо все прочее медлительнее в исполнениях и многое множество страстей разных в себе имеет, которые все к раздроблению власти и силы влекут…» Как указывается далее, то, что хорошо для других стран, не обязательно хорошо для России и «везде внутренние распоряжения на нравах нации основываются». К тому же инертность русских властей, которые «думать еще иные и ныне прямо не смеют», подтверждает лишний раз необходимость твердой центральной власти. Зато провинции, населенные нерусскими народностями, имеют право, по ее мнению, на особый статус. «Малая Россия, Лифляндия и Финляндия, – пишет она, – суть провинции, которые правятся конфирмованными им привилегиями; нарушить оные отрешением всех вдруг весьма непристойно б было, однако ж и называть их чужестранными и обходиться с ними на таком же основании есть больше, нежели ошибка, а можно назвать с достоверностью глупостию. Сии провинции… надлежит легчайшими способами привести к тому, чтоб они обрусели и перестали бы глядеть, как волки в лесу».
Императрица великолепно информирует нового генерального прокурора о себе самой: «Вам должно знать, с кем вы дело иметь будете. Ежедневные случаи вас будут ко мне приводить, вы во мне найдете, что я иных видов не имею, как наивысшее благополучие и славу отечества, и иного не желаю, как благоденствия моих подданных, какого бы звания они ни были. Мои мысли все к тому лишь только стремятся, чтоб как извнутрь, так и вне государства сохранить тишину, удовольствие и покой… Я весьма люблю правду, и вы можете ее говорить, не боясь ничего, и спорить против меня без всякого опасения, лишь бы только то благо произвело в деле… Еще к тому прибавлю, что я ласкательства от вас не требую, но единственно чистосердечного обхождения и твердости в делах».
Такие принципы сотрудничества первого министра и его государыни настолько возвышенны, что о них немедленно была информирована вся Европа. Скоро Екатерине предоставляется еще один случай поразить воображение интеллектуалов. Узнав от князя Голицына, своего посла во Франции, что Дидро из-за стесненных денежных обстоятельств хочет продать свою библиотеку за пятнадцать тысяч ливров, она предлагает цену в шестнадцать тысяч и в качестве условия добавляет, что все эти ценные книги не покинут дома знаменитого писателя до конца его дней: «Было бы жестоко лишить ученого его книг». Так Дидро становится, не выходя из дома, хранителем библиотеки царицы и будет получать, кроме того, жалованье: тысячу ливров в год. А чтобы никаких задержек не произошло, жалованье это будет выплачено за пятьдесят лет вперед. Ошеломленный, Дидро пишет своей благодетельнице:
«О великая государыня, я простираюсь у ног ваших, протягиваю к вам руки свои и хотел бы высказаться, но душа замирает, голова кружится, мысли путаются, я расстроган, как ребенок, и истинные выражения переполняющего меня чувства тают на губах моих… О Екатерина! Поверьте, что ваше правление не менее могуче в Париже, чем в Петербурге!»
«Дидро, Д'Аламбер и я, все втроем воздвигаем алтарь в вашу честь», – сообщает императрице Вольтер. И далее: «Кто бы мог вообразить 50 лет тому назад, что придет время, когда скифы будут так благородно вознаграждать в Париже добродетель, знание, философию, с которыми так недостойно поступают у нас?»
А вот мнение Гримма: «Тридцать лет трудов не смогли принести Дидро малейшего признания. Императрица России пожелала, в данном случае, оплатить долг вместо Франции».
Одно за другим приходят Екатерине письма, подтверждающие, что она удачно вложила деньги. Даже те, кто полагал, что Россия – отсталая страна, засыпанная снегом, где по улицам бродят волки, начинают подумывать, что там, по-видимому, находится источник света, ума и великодушия. Дидро бьет в барабаны, прославляя благодетельницу. Дом его превращается в агентство по найму специалистов. Писатели, ученые, художники, ремесленники, архитекторы, инженеры – все хотят узнать от него побольше и просят помочь в устройстве в Санкт-Петербурге. Он их отправляет к князю Голицыну, к Бецкому. Екатерина упивается триумфом. Благодаря этой акции, стоившей ей не так уж много, она стала, по выражению Вольтера, «благодетельницей Европы». Прошло всего три года после коронации, а она уже правит не только миллионами русских, но и всеми мыслителями за границей. Покровительница литературы и искусств, своего рода светская мадонна, раздающая рубли. Матушка-меценатша из Санкт-Петербурга. Она не признает границы, а признает лишь таланты.
Осознав этот скачок престижа, Екатерина хочет еще больше утвердиться как философ. Однажды, отведав картофель, к великому смятению участников обеда, она заявляет, что эта «пища индейцев» очень вкусна, и велит Сиверсу развернуть выращивание клубней. Потом придется охранять поля вооруженными сторожами, чтобы суеверные крестьяне не уничтожили «дьявольскую траву».
Есть и другие подданные, ее беспокоящие: раскольники, или староверы. Церковь преследует их как еретиков, и они решили предать себя огню на костре, чтобы не попасть во власть дьявола. Перепуганная царица устами Сиверса объявляет, что лично берет под защиту раскольников. Но им очень нравятся коллективные самоубийства. Они продолжают заниматься самосожжением, если не для того, чтобы избежать суда, то для ускоренного перехода в царство Божье. Сиверсу приходится задействовать войска, чтобы помешать таким жертвоприношениям. Издается указ, разрешающий раскольникам жить согласно их вере. Никакой благодарности к императрице они не испытывают. Облегчив им отправление обрядов, она, по их мнению, уменьшила их пафосное мученичество. Некоторые уезжают в Турцию, где им по крайней мере гарантированы мучения, соответствующие их стремлениям. Путь к небесам должен быть выстрадан. Терпимость, размягчающая души, – дьявольская ловушка. Эта сугубо русская концепция искупления через боль удивляет Екатерину. Ей кажется, что недоверие раскольников к земному счастью разделяют массы темного и фаталистически настроенного народа. А может быть, и крепостные втайне боятся освобождения, то есть перехода из состояния безответных рабов в положение людей, осознающих их права и обязанности?
