слово строк кончая скороговоркой. Хорошо поет паренек, буйные песни любит он – о Калужской, о Стеньке Разине, о разгуле родном. Барышня же предпочитает графиню Де-Ноай и знамена Вандеи. В одном стихотворении Марина Цветаева говорит о двух своих бабках – о простой, родной, кормящей сынков- бурсаков, и о другой – о польской панне, белоручке. Две крови. Одна Марина. Только и делала она, что пела Стеньку-разбойника, а увидев в марте семнадцатого солдатиков, закрыла ставни и заплакала: „Ох, ты моя барская, моя царская тоска“. Идет, кажется, пришло от панны: это трогательное романтическое староверство, гербы, величества, искренняя поза Андре Шенье, во что бы то ни стало. Зато от бабки родной – душа, не слова, а голос. Сколько буйства, разгула, бесшабашности вложены в соболезнования о гибели державы.
Я давно разучился интересоваться тем, что именно говорят люди, меня увлекает лишь то, как они это скучное „что“ произносят. Слушая стихи Цветаевой, я различаю песни вольницы понизовой, а не скрип блюстительницы гармонии. Эти исступленные возгласы скорей дойдут до сумасшедших полуночников парижских клубов, нежели до брюзжащих маркизов, кобленцкого маринада. Гораздо легче понять Цветаеву, забыв о злободневном и всматриваясь в ее неуступчивый лоб, вслушиваясь в дерзкий гордый голос. Где-то признается она, что любит смеяться, когда смеяться нельзя. Это „нельзя“, запрет, барьер являются живыми токами поэзии своеволия.
Вступив впервые в чинный сонм российских пиитов, или, точнее, в члены почтенного „общества свободной эстетики“, она сразу разглядела, чего нельзя было делать, – посягать на непогрешимость Валерия Брюсова, и тотчас же посягнула, ничуть не хуже, чем некогда Артур Рембо на возмущенных парнасцев. Я убежден, что ей по существу неважно, против чего буйствовать, как Везувию, который с одинаковым удовольствием готов поглотить вотчину феодала и образцовую коммуну. Сейчас гербы под запретом, и она их прославляет с мятежным пафосом, с дерзостью, достойной всех великих еретиков, мечтателей, бунтарей.
Но есть в стихах Цветаевой, кроме вызова, кроме удали, непобедимая нежность и любовь. Не к человеку, не к Богу идет она, а к черной, душной от весенних паров земле, к темной России. Мать не выбирают и от нее не отказываются, как от неудобной квартиры. Марина Цветаева знает это и даже на дыбе не предаст своей родной земли. Обыкновенно Россию мы мыслим либо в схиме, либо с ножом в голенище. Православие или „ни в Бога, ни в черта“. Цветаева – язычница светлая и сладостная. Но она не эллинка, а самая подлинная русская, лобызающая не камни Эпира, но смуглую грудь Москвы. Даром ее крестили, даром учили. Жаркая плоть дышит под византийской ризой. Постами и поклонами не вытравили из древнего нутра неуемного смеха. Русь-двоеверка, беглая расстрига, с купальными игрищами, заговорила об этой барышне, которая все еще умиляется перед хорошими манерами бальзамированного жантильома.
Впрочем, все это забудется, и кровавая схватка веков, и ярость сдиравших погоны, и благословение на эти золотые лоскуты молившихся. Прекрасные стихи Марины Цветаевой останутся, как останутся жадность к жизни, воля к распаду, борьба одного против всех и любовь, возвеличенная близостью подходящей к воротам смерти». Однако, как бы ни восхищался Эренбург поэтом Цветаевой, он вовсе не стоял с ней на одной идеологической платформе. Он уже понял, что Белая армия приговорена, а приговор близок к исполнению, и – полная противоположность Марине – никогда не любил находиться в стане побежденных. Каким бы ни был правящий режим, этот человек прежде всего думал о собственной карьере. А Марина прислушивалась только к собственному сердцу. И если она увлеклась ненадолго молодым художником Николаем Вышеславцевым, то ведь только – как воспоминанием о Сергее, этом виртуальном муже, затерявшемся на бескрайних российских просторах, таких же безмолвных, как покойник, таких же настоящих, как живые люди, как тот, к кому она постоянно возвращалась мыслями. Время от времени из груди ее вырывался крик любви, неудержимый, как рыдание:
Увы! Периодическая, но умеренная помощь французов и англичан, которым хотелось поддержать в их усилиях добровольцев генерала Врангеля, но вовсе не хотелось ввязываться в гражданскую войну, поскольку интересы ее участников впрямую не соотносились с их собственными, ничего не решила: последние бои на Юге России выигрывали большевики-красноармейцы. В ноябре 1920 года Красная Армия форсировала укрепления белых на Перекопском перешейке, победила в сражениях и заняла весь Крым. Великая мечта тех, кто так долго верил в поражение диктатуры пролетариата, рухнула. В спешке отчаливали последние корабли союзников, они уходили в направлении Константинополя, увозя тех, кому удалось уцелеть в самой что ни на есть безжалостной бойне. Когда был брошен клич «спасайся-кто-может», Марина все думала, поднялся ли Сережа на борт одного из этих подвернувшихся как нельзя более кстати судов, или тело его – где-то там в степях, покоится в братской могиле, без креста и без таблички с именем…
И вот уже «Русская Ривьера» – этот чудный веселый край, некогда служивший лишь для удовольствий и развлечений – стала местом действия чудовищного сведения счетов между кланами противников. Здесь шпионили, доносили друг на друга, бросали в тюрьмы, расстреливали без суда и следствия под синим крымским небом точно так же, как и под серым и студеным небом Москвы.
17 декабря 1920 года Марина пишет сестре, которая уже три года жила в Крыму и о которой с начала Гражданской войны она ничего не знала, в ответ на первое полученное от Анастасии за долгие эти годы письмо: «…Ася! Приезжай в Москву! Ты плохо живешь, у вас еще долго не наладится, у нас налаживается – много хлеба, частые выдачи детям – и – раз ты все равно служишь – я смогу тебе (великолепные связи!) – устроить чудесное место, с большим пайком и дровами. Кроме того, будешь членом Дворца Искусств (дом Сологуба), будешь получать за гроши три приличных обеда. – Прости за быт, хочу сразу покончить с этим. – В Москве не пропадешь: много знакомых и полудрузей, у меня паек – обойдемся.
– Говорю тебе верно.
Я Москву ненавижу, но сейчас ехать не могу, ибо это единственное место, где меня может найти – если жив. – Думаю о нем день и ночь, люблю только тебя и его.
Я очень одинока, хотя вся Москва – знакомые. Не люди. – Верь на слово. – Или уж такие уставшие, что мне, с моим порохом, – неловко, а им – недоуменно.
– Все эти годы – кто-то рядом, но так безлюдно!
– Ни одного воспоминания! – Это на земле не валяется! <…>
Ася! Я совершенно та же, так же меня все обманывают – внешне и внутренно, – только быт совсем отпал, ничего уже не люблю, кроме содержания своей грудной клетки. – К книгам равнодушна, распродала всех своих французов – то, что мне нужно – сама напишу. – Последняя большая вещь „Царь-Девица“, – русская и моя. – Стихов – неисчислимое количество, много живых записей…» [92]
Итак, Марина зовет сестру в Москву, где – клянется – они выживут, несмотря на отсутствие каких бы то ни было удобств и нехватку продуктов питания. И говорит, что сама не может сдвинуться с места, потому что – совершенно очевидно – Сережа, если только он жив, станет искать ее именно здесь. Отправив это письмо и не зная, найдет ли оно ту, кому адресовано, Марина впала в тоску. Ей казалось, что теперь уже никогда не избавиться от этого жестокого и неумолимого, как движение маятника, раскачивания, от этих бесконечных и никуда, подобно навязчивой мысли, не девающихся, этих отвратительных до тошноты, подступающей к горлу, метаний между страхом и надеждой. Чтобы выразить свою боль, она изображает себя легендарной княгиней Ярославной, оплакивающей смерть мужа – князя Игоря. И посвящает новые стихи высокому самопожертвованию белых добровольцев:
