пустил ей кровь и назначил лечение: Марье Карповне следует попринимать лавровишневые капельки и попить померанцевой водички.
– Однако, полагаю все-таки, что вы не считаете ее состояние крайне тяжелым? – поинтересовался Алексей.
– Ах, Алексей Иванович, разве можно что-то предугадать, когда имеешь дело со столь чувствительной натурой!
– Вот! Видишь, как все обернулось! – упрекнул брата Левушка.
– Да… – продолжал между тем Зайцев. – У некоторых людей психика воздействует на физическое состояние организма согласно каким-то таинственным законам. Тем не менее я думаю, что продолжительный покой, отсутствие каких бы то ни было противоречий с чьей бы то ни было стороны, здоровое и правильное питание помогут вашей матушке преодолеть эту нынешнюю слабость. Я оставил Агафье Павловне точные распоряжения. Она постоянно будет держать меня в курсе происходящего…
После ухода врача из спальни вышла Агафья и трагическим тоном поведала, что Марья Карповна попросила пригласить к ней священника. Дом снова забурлил, слуги забегали туда-сюда, испуганно перешептываясь: «Барыне стало хуже! Барыня совсем помирает! Что ж мы теперь будем делать, бедные сироты!» Кучера Луку послали в село Степаново – срочно привезти отца Капитона.
В ожидании приезда священника слуги собрались в домашней часовне барыни на молебен. Впереди всех стояли Агафья, Алексей и Левушка. Маленькая темная комнатка пропахла ладаном и разогретым маслом: плененные огоньки дюжины лампад мерцали у стены, сверху донизу увешанной образами Спасителя, Пресвятой Богородицы, святых… Отблески рыжего пламени плясали на серебряных окладах икон.
Алексей опустился на колени рядом с братом. Его губы шевелились: не принимая участия в общей молитве и обратившись взглядом к темноликой Богородице, он повторял и повторял про себя: «Это ерунда. Она ничем не больна. Она просто хочет, чтобы все, и я первый, за нее встревожились, а еще больше – отомстить мне за непослушание. – И тут же: – Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, сделай так, чтобы она выздоровела! Сделай, пожалуйста, иначе я никогда не буду счастлив!»
В последний раз пропев «Царю Небесный…», все встали, осенили себя крестным знамением и, вздыхая, разошлись. Тут появился священник – сутулый молодой человек с рыжими волосами и жиденькой бородкой. Он принес все, что необходимо для таинства соборования. Агафья проводила священника к барыне и спустилась к братьям.
– Сейчас Марья Карповна исповедуется, пособоруется и, даст Бог, здоровье вернется к ней, – прошептала приживалка.
В прописанные доктором Зайцевым лавровишневые капельки Агафья Павловна не очень-то верила. А вот к знахарке Марфе, выращивавшей на своем участке целебные травы, по просьбе хозяйки отправила гонцов – но об этом, разумеется, врачу ничего не скажут.
Исповедовавшись и пособоровавшись, Марья Карповна объявила, что, прежде чем умереть, хотела бы проститься со своими верными слугами. Агафья созвала горничных, лакеев, конюхов – словом, весь штат прислуги числом не менее тридцати человек – в дом. Один за другим они поднимались по лестнице, заходили в господскую спальню, целовали барыне ручку и спускались обратно, обливаясь слезами. Среди них Алексей приметил Кузьму – оставив кисти, художник счел необходимым прийти поклониться своей мучительнице. В отличие от всех прочих он вышел от нее с сухими глазами. Когда последний из прощавшихся отдал хозяйке свой последний долг, Агафья сказала Алексею:
– Теперь ваш черед, Алексей Иванович!
– Вы полагаете, я мог бы… – пробормотал он.
– Марья Карповна настоятельно просила вас поторопиться…
Алексей вошел в открытую дверь и приблизился к кровати. Лицо обернувшейся к нему матери было белым, бескровным. Шея возвышалась из пены кружев. Светлые, рассыпавшиеся по плечам волосы переливались, оттеняя своей живостью бледность лица. Отец Капитон, благословив мать и сына крестным знамением, удалился. Алексей встал на колени и склонился к бледной руке, покоившейся на голубом пикейном покрывале. Рука медленно поднялась и ласково потрепала его по затылку. В глазах Марьи Карповны просиял ангельский свет.
– Я прощаю тебя, Алеша, – сказала она угасающим голосом. – Прости и ты меня. Не держи на меня зла, когда я скоро… так скоро тебя покину…
– Зачем вы так говорите? – ужаснулся он. – Вы скоро выздоровеете!
– Сомневаюсь.
– Но доктор Зайцев только что подтвердил это мое предположение!
– Ах, дорогой мой, я куда больше доверяю своему внутреннему чувству, чем его науке…
Алексей уже готов был разжалобиться, тронутый материнскими страданиями, но вдруг почувствовал запах ее духов. Значит, она надушилась перед тем, как принимать посетителей. Точно! Вот он – флакон, на столике в изголовье кровати, среди пузырьков с лекарствами! И снова, подобно тому как пронзает тело болью внезапная судорога, его душу пронзило ощущение, что он участвует в грандиозной мистификации. Эта розово-голубая спальня с ее оборчатыми занавесками, этот туалетный столик лимонного дерева, эти мягкие кресла с обивкой в шашечку, эта огромная икона в углу, освещенная лампадой из красного стекла, все тут – только ловушка. Капкан, куда он уже готов был добровольно сунуть голову.
Снова прозвучал мелодичный голос Марьи Карповны:
– Как хорошо… Как спокойно мне сделалось после соборования… Теперь пусть случается что угодно. Я готова…
Затем она добавила тоном ниже:
– Алешенька, дорогой мой, обещай мне, что женишься на Агафье!
Но и сын оказался готов – причем именно к такому повороту событий.
– Ни за что! – твердо произнес он.
– Это твое последнее слово?
– Да, конечно.
– Что бы ни случилось?
– Что бы ни случилось, маменька.
– Отлично. Но я на тебя не сержусь, хотя ты бы, разумеется, мог облегчить мои последние мгновения… и я бы ушла с сознанием, что составила счастье двух самых дорогих мне на свете людей: моего старшего сына и Агафьюшки…
Внимание Алексея привлек скрип половицы. Он обернулся и увидел брата, который наблюдал за происходящим сквозь приоткрытую дверь.
– Ну, сделай над собой усилие, сынок, – продолжала между тем Марья Карповна, – скажи мне «да», я благословлю тебя и…
Закончить фразы она не успела: Алексей, упорствуя в неповиновении, отрицательно помотал головой. Сопротивление рассердило Марью Карповну, лицо ее стало жестким, черты заострились, взгляд загорелся странно живым злобным огнем, полыхнул гневом, и она прошипела:
– Пошел вон!
Алексей, не оборачиваясь, вышел из материнской спальни. Левушка сменил его у изголовья больной. В точности так же, как старший брат, поцеловал ручку, в точности так же был удостоен нежного похлопывания по затылку. Марья Карповна не могла вымолвить ни словечка – видимо, совсем измучила ее последняя выходка. Левушка подтащил стул к кровати и сел на него. Он не больше брата верил, что дни матери сочтены, он чувствовал, что никакой опасности нет, но – из сыновнего уважения – почитал необходимым, раз уж это требуется, подыграть в игре, принять ее условия. Он попытался даже изобразить печаль. Ничего не вышло. Глядя на эту женщину в ночной сорочке из тонких кружев, он вспоминал годы рабства, унижений, страха, озлобления, и все это, подобно реке грязи, вдруг вспухшей паводком и вышедшей из берегов, затопило его сознание… С детства он знает, что надо всегда оставаться послушным мальчиком, что надо немедленно выполнять любое желание маменьки. Всю свою жизнь, обернувшуюся постоянным лицемерием, он находится в тени этого холодного и властного существа. Да она просто раздавила его своей властью. Он перестал быть самим собой – только из-за нее! Только из-за нее он теперь не способен разобраться, что собою представляет, чего он, собственно, сам хочет. Даже горделивая посадка головы Марьи Карповны представлялась ему сейчас недостатком, Левушка считал, что такая
